Нюся у ворот разговаривала с соседкой Полиной. Увидев её, они замолчали.

– Пошли, а то бригадир глотку драть будет.

– Он и так будет, у него работа такая. А Татьяна уже ушла?

– Ей сегодня на ферму.

– Всё село говорит, что Татьяна… того. Спорят, от кого ребёночек.

Но увидев застывшее лицо Нади, поспешила успокоить.

– Брешут, видно. Лишь бы поговорить.

Но Надя поняла – это правда.

Ком в горле мешал говорить, слова будто застряли.

– Выкладывай, не томи, лучше от тебя услышать, чем от других.

– Колька вчера уехал. В Грозный на стройку. Будто бы звал Таньку, отказалась. Это Маруська, невестка ихняя, сказала. Мать ему трёпку устроила… Я, говорит, по живая, не дам на колхознице жениться. Из дома вылетел, как петух ощипанный.

Она ещё что-то говорила, но похолодевшая Надя её не слышала. В голове стучало: бросил, сволочь! Был бы батька жив…

Она вспомнила первую встречу в лесу с Иваном, когда поняла, что нравится ему и что влюблена в него. Была ли хоть одна мысль, что может с ним до свадьбы поваляться на сеновале? Такое в голову не приходило. После войны как с цепи сорвались, словно боятся, что опять война. Мужикам что: дают – бери. Надо спросить, пусть правду скажет. Что-то Юрасиха давно не была, за своими заботами забыла о подруге, а вдруг заболела, ведь тоже беременная. С ума посходили и старые, и малые. Надо сегодня поговорить с дочерью.

Дочь пришла в момент, когда Надя стояла у иконы Николая Угодника. Скинула сапоги, подошла к ещё горячему комню, прислонилась спиной.

В хате повисла гнетущая тишина.

– Доколь в молчанку играть будем? Родной матери сказать нечего?

Ответа не последовало.

– Молчишь. Зато люди уже по селу брешут, что ты беременная. Это правда?

Обернулась на дочь. Та стояла не шевелясь, только слегка вздрагивали чуть прикрытые веки. Устало опущенные плечи, измождённое худое лицо…

– Татьяна, ну хоть слово скажи, что ж ты меня мучаешь. На что ты надеялась, дура …

Договорить она не успела… Дочь сползала спиной по комню грубки.

Едва успела подхватить её под мышки, чуть сама не завалилась. С трудом усадив дочь, выскочила в коридор за водой.

– Вот попей, попей, – приговаривала она, чувствуя, как предательски дрожат коленки. Села рядом, обняла дочь, стала гладить по голове.

– Ты поплачь, поплачь, полегчает.

Таня всхлипнула, как хрюкнула, закашлялась и отчаянно зарыдала.

– Плачь, плачь сильнее.

И тоже заплакала.

Татьяна слегла, утром на дойку не поднялась. Накинув на дочь ещё одно одеяло, Надя кинулась на ферму и за фельдшерицей.

Утро выдалось с моросью, не разберёшь, то ли дождь, то ли туман. Сунув ноги в расхлёстанные сапоги, шагнула в темень. В хатах зажигались редкие огоньки. Под ногами голодным псом чавкала грязь. Фёдоровна пошла, как Бог на душу положит. Из проулка выбралась с трудом. Нашла щепку, стала счищать комья грязи с сапог.

«Занесла нелёгкая сюда жить. До фермы дойдёшь, уже сил нету, а там еще бидоны». Она вспомнила бледное лицо дочери. «Подлизаться бы до председателя, в контору бумажки перебирать, так она гордая, в коровник попёрлась».

Заведующая фермой Любка Ягода- баба сварливая, ехидная, другая на такой работе и не удержалась бы. Любка жила одна, своих потеряла в войну и согласилась на эту должность, чтобы с ума не сойти от одиночества.

– Свалилась твоя красавица? Так и знала, что подведёт. Всё Семён – возьми да возьми, девка хорошая, работящая. Я не распознала сразу, что у неё не всё в порядке.

– Не серчай, она отработает. Побегу в медпункт, а то не застану медичку.

В медпункт она вошла следом за медичкой, та не успела и переодеться.

Татьяна лежала в том же положении, в каком её оставила мать. Бледное, осунувшееся лицо выделялось на тёмной наволочке. Фельдшерица разделась, повесила пальто на спинку кровати, присела на её край. Отослала мать за дровами. Надя поняла – им нужно побыть вдвоём.