«Сергей Трубецкой одержим грудною и внутреннею болезнью, как кажется, чахоткою, одержим кровохарканьем, чувствует великую тяжесть в груди».
А вот запись 16 февраля 1827 года, прошло четыре месяца со дня ее приезда:
«Сергей Трубецкой и Сергей Волконский – с приездом жен – сделались приметно веселыми». В марте 1827 года записано: «Сергей Трубецкой и Сергей Волконский навыкают к роду нынешней жизни, больше бывают спокойны, но Волконский, по слабому здоровью, чаще задумчив».>23
О чем же мог думать в немногие свободные минуты в недавнем прошлом князь, в недавнем прошлом генерал, потерявший титул, дворянские привилегии, звание? Теперь он имел темную, грязную «палату», каторжную работу. Его жена, покинувшая уютный родной дом, постоянно терпела неудобства быта. И самое страшное, что вдали от них умер их первенец, Николенька.
Стоило ли одно другого?
Он мысленно произнес: «…ни от одного слова и сейчас не откажусь». От этих слов он не откажется в течение всей жизни.
Нерчинский период ссылки был самым трудным для всех заключенных. Утром и днем, работая под землей, они хотя бы могли дышать, выпрямляться, шевелить руками, но вечером, входя в темные казематы – это были чуланы, разделенные дощатой перегородкой, – заключенные не могли даже стоять. Надо было или сидеть, или лежать
Мария Николаевна, проехавшая 6 тысяч верст, чтобы быть рядом с мужем, жила вместе с Екатериной Ивановной Трубецкой в тесной избе и получала разрешение видеться с мужем два раза в неделю в присутствии офицера и унтер-офицера. Это был их третий год совместной жизни.
Кажется, какая тут семья… Даже встречи Сергея и Марии были мукой для обоих. Но они ждали этих коротких свиданий. Мария заботливо оглядывала мужа – как он, похудел, истощен, болен? Нет, не похудел, не болен, наоборот, кажется здоровей, чем прежде. Девять месяцев жизни на Нерчинских рудниках показали: даже в таких условиях можно выжить, если хочешь жить.
В декабре 1827 года Мария Николаевна написала в письме к сестре Сергея Григорьевича:
«Пишу вам, милая сестрица. Чтобы сообщить вам о Сергее, который был очень счастлив, узнав о быстром ходе вашего выздоровления. Одно только его огорчило (…) эпитет «бедная», который прилагает ко мне его племянница. Могу вас уверить, милая сестра, это слово вовсе не подходит ко мне: я совершенно счастлива, находясь подле Сергея. Я горда мыслью, что принадлежу ему, он образец покорности и твердости. Его здоровье по-прежнему хорошо, он прилежно ходит на работу – это лучше всего доказывает вам, что его силы восстановились. Что до меня, то я привыкла к своему положению, веду деятельную и трудовую жизнь. Я нахожу, что нет ничего лучше, нежели работа рук, она так хорошо усыпляет ум, что никакая печальная мысль не мучит человека, тогда как чтение непременно приводит на память прошлое».>24
Это письмо было написано уже из Читы. Читинский период – это был новый этап испытаний для декабристов и их жен. Заключенные прибыли туда в конце сентября 1827 года. Читу описали в своих воспоминаниях многие осужденные. Н. А. Бестужев создал несколько акварелей, одну из которых он назвал «Главная улица Читы». В этом был горький юмор, потому что улиц в этом селении не было вообще. Михаил Бестужев вспоминал: «В эпоху прибытия нашего в Читу это была маленькая деревушка заводского ведомства, состоящая из нескольких полуразрушенных хат».>25 Полина Анненкова насчитала в этом селе 18 домов, но это уже было несколько позже.
Для размещения первой партии были выделены два частных дома, которые назвали «малыми казематами». Вскоре был достроен вместительный каземат «большой». Строения были обнесены высоким забором. Позже на тюремном дворе были построены мастерские и лазарет. Осужденные располагались в отведенных домах на нарах, расставленных по стенам. В каждой комнате находился часовой и двое конвойных.