– Питера Пэна? – в изумлении переспросил я.

И Леда кивнула, дав понять этим простым движением, насколько Ромео Монтекки и Питер Пэн, персонажи, казалось бы, абсолютно несходные, на самом деле похожи: их отличают чистота, упрямство, упорство. Я не проявил любопытства, не стал спрашивать, что побудило её отправиться на этот детский спектакль. Если Френсис – наш человек, вопросов нет.

Я нервничал, то и дело посматривая на часы и желая, чтобы время пролетело быстрее, занялся разными бумажными делами, позвонил в Италию Федерико узнать, какие у него новости, и наконец сообщил Леде, что среди желающих стать Джульеттой завтра появится Лавиния Олифэнт, дочь Эвелин Уоллес. Да, именно моей Эвелин.

Леда радостно посмотрела на меня.

– Если повезёт, – сказала она, – можно считать, что уже нашли обоих героев, причём без всех этих бесконечных собеседований с претендентами.

Это всё шестое чувство виновато. Или удача? Быть может, думаю я теперь, спустя много лет, тогда вмешался злой рок?

А в тот момент у меня возникло ощущение, будто я уже почти на вершине успеха, полон энергии, чтобы взяться за работу над моим вторым фильмом, лучшим, готов спорить об этом. Мне виделось предсказание тому на небе, в каждом событии, в том, как быстро находилось решение всех проблем. И когда настало три часа, и Леда поднялась, чтобы пригласить в комнату Френсиса Фремптона, я уже знал, что остановлю свой выбор на нём. Я чувствовал это нутром.

– Come in, come in.[24] – Я помахал и, когда он подошел, привстав со стула, протянул ему руку: – How do you do?[25]

Френсис был в тёмном костюме, словно на похороны собрался, даже галстук надел. Он пожал мою руку чересчур крепко, будто хотел таким образом что-то сообщить, возможно, что он не слабак, как я мог подумать при первом взгляде на него. Он долго не отводил от меня своего мрачного взгляда, потом медленно произнёс:

– How do you do?

Я представился, он тоже. И мы оба одновременно опустились на стулья, а Леда осталась стоять между нами, словно посредник. Я передал ей сценарий с отмеченным текстом, она протянула его Френсису. Сцена в склепе, предсмертный монолог Ромео.

Но прежде чем послушать его, прежде чем дать ему несколько мгновений, чтобы освоиться с этим текстом, я попросил рассказать о себе, своей семье, воспитании, где он родился.

– In London,[26] – сказал он. Но уточнил, что умрёт не тут.

Я улыбнулся в ответ на такое решительное, такое романтическое утверждение, узнав в нём максимализм молодости.

Нет на свете юношей, которые хоть однажды не предрекали бы собственную смерть, описывая ужасные мучения, которые их ждут, или посмертную дань уважения. Возможно, это способ бросить вызов судьбе, а потом будь что будет. Но быть может, даже скорее всего, это способ отстраниться от жизни, пока не поздно, пока она ещё не слишком привязала к себе, не влюбила. Потому что тысячи обстоятельств подстерегают нас за каждым углом, никто не читал книгу судеб, никто не может утверждать, будто он – призовая лошадь.

– Did you read Romeus and Juliet?[27] – задал я следующий вопрос.

– Трагедию Шекспира? – уточнил он.

– Of course.[28]

И счёл нужным сообщить нам, что я ведь вполне мог иметь в виду поэму Артура Брука, написанную в 1562 году, которая послужила Шекспиру источником вдохновения. На это я ответил, что в таком случае сказал бы: The Tragic History of Romeus and Juliet,[29] – иначе мы, конечно, запутались бы. И тогда он признался: нет, не читал ни того, ни другого, к сожалению.

Я пожал плечами, чувствуя, что ему непременно хочется противоречить мне, но это лишь позабавило меня, и я улыбнулся ему.