Спустя мгновение положила трубку и, не изменяя актёрской привычке, потёрла руки, как делала на сцене в роли леди Макбет, сказала, что теперь нет нужды ставить ещё один прибор, что я пришёл кстати, чтобы исправить досадный случай. Потом повернулась в сторону коридора и громко позвала дочь:

– Лавиния!

Подождала немного и, поскольку ответа не последовало, повторила громче:

– Лавиния! Лавиния!

Я улыбнулся, заметив складку на лбу Эвелин, которая, внезапно преобразившись, превратилась в строгую мать. Я не понимал, почему её сердило, что дочь не отвечает.

Наконец в ответ на её зов в коридоре послышались лёгкие шаги – лёгкие-лёгкие, будто феи пролетели.

– Yes, Mum. I’m coming,[15] – ответил голос, прошелестевший, как дуновение ветерка.

И пока высоко поднятые брови Эвелин опускались на своё место, я в ожидании повернулся к двери, выходящей в коридор.

Мгновение спустя передо мной словно распустились цветы, изображенные на её платье.

Я окинул взглядом возникшую в дверях фигуру и поразился, с трудом узнавая своё воспоминание.

Ничего не осталось с тех пор, когда я мельком видел Лавинию на дне рождения матери в прошлом мае. Это была толстая, смешная девочка-подросток, старавшаяся скрыть свой испуг перед переменами, неизбежными с наступлением половой зрелости. Она стала стройной, вытянулась. И чёрные, очень длинные волосы обрамляли овальное, бесподобной бледности лицо.

– Do you remember Ferruccio?[16] – остановила её на пороге мать своим вопросом.

Лавиния перевела на меня томные глаза и посмотрела хмуро и робко. Потом склонила, словно котёнок, голову к плечу, желая лучше рассмотреть.

В глазах что-то блеснуло, и на губах появилась натянутая улыбка.

– Yes, I do.[17] – Она подошла ко мне, уже не робея, и протянула руку: – Nice to see you again.[18]

– Привет, – ответил я, поражённый одной мыслью. Сколько же ей лет сейчас?

– I’m going to be sixteen next month.[19]

– You’re very young,[20] – сказал я. Она была великолепна. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять: я нашёл Джульетту.

Эвелин направилась к столу, глядя на меня с враждебным, пронизывающим любопытством. Как хорошая актриса она умела на лету схватывать любой скрытый намёк: она уже поняла, что я сделаю дальше – попрошу её дочь прийти на собеседование и предложить свою кандидатуру на роль главной героини.

Но я, как хороший режиссёр, тоже сумел понять, что написано на её лице. Я не раз уже видел такое выражение, в котором читались изумление и ревность, огорчение и печаль и которое преображало черты примадонны, обнаружившей своё имя в самом конце театральной афиши. Она ведь привыкла всегда находиться в первой строке и привлекать зрителей. В случае с Эвелин, однако, к горькому сожалению, добавилась также некоторая материнская гордость, потому что неожиданная соперница на этот раз была одной с ней крови.

Лавиния развернула салфетку, положив её на колени с приглушённым смешком. Она едва не опрокинула графин с водой.

– Please, darling, be careful.[21]

Наверное, лучше было бы промолчать, передумать, не вмешиваться в семейные дела. Но я не мог себе представить, что в ближайшие дни ко мне в офис явится какая-нибудь другая девушка, которая, хорошо прочитав несколько фраз, убедит меня, что именно ей нужно поручить эту роль, что она – настоящая Джульетта. Нет, не мог.

Бледным солнечным утром я отправился по Лондону пешком к зданию, где собеседование проводилось на редкость заблаговременно. Леда, которую я знал как воплощение пунктуальности, конечно, ещё не появилась, а у меня не было ключей. Не удалось объяснить и портье, что мне нужно войти, что я – Ферруччо Тьецци и имею право переступить порог.