– Вы бывали в этом доме после развода?

– Нет. Но помню, где разжигается камин, – намекнула я. – В такие зябкие вечера как этот очень приятно сделать что-нибудь теплое.

Зря старалась. Майор не понимал даже таких явных намеков.

– И я представления не имею, где сейчас Марыся. Вообще, где она может быть. Вряд ли у нее за это время появились какие-то друзья. Знаете ли, ее не очень… любили.

– Кто?!

Я пожала плечами:

– Да все. Кроме Феликса, конечно. Он ее обожал. Ну, и Ника относилась душевно. Но она ко всем так относится. Чистый ангел.

– А Ника…

– Да жена деда Феликса, Вероника. Так сказать, прабабушка Кристи.

– Все так запутано. Почему… так сказать?

– Потому что, во-первых, Феликс был ее приемным внуком. А, во-вторых, даже если он был родным, Марыся была беременна до знакомства с Успенским. Она предъявила девочку после свадьбы, а до тех пор где-то скрывала. Никто не догадывался ни о чем, пока Марыся вдруг не притащила младенца. Странно, да? Можно я разожгу камин?

– Но откуда вы это знаете?

– С тех пор как я жила здесь, обстановка мало изменилась. Так что, поверьте, прекрасно помню, как его разжечь.

– Да я не про камин. Черт с вами, разжигайте. Я про девочку… Откуда вы все это знаете? И почему так уверены…

Я встала, не торопясь подошла к камину. На секунду обернулась, чтобы небрежно бросить:

– Потому что именно я привела Марысю в этот дом десять лет назад.

Месяц спустя

Кондратьев говорит, что не знает ни одного человека, кроме меня, который с таким нетерпением ждет этого времени года. И в самом деле, сколько себя помню, меня всегда охватывал необъяснимый восторг перед леденящим дыханием вечности. А в безнадежной тьме между осенью и зимой она чувствуется как никогда прежде и после. Все последнее, все застывшее перед умиранием. Перевернутое черное небо, а в нем – огромная луна, которой больше не мешают пышные кроны, победно нависает над миром, и обжигающая до хрусткости прелесть первых морозов. В наступающей зиме я всегда слышу едкий запах времени.

В тех краях, где нет резких смен сезонов, и не бросает из крайности в крайность, невозможно так глубоко и высоко прочувствовать, как время несет то жизнь, то смерть. У людей, живущих в неизменном мире, чувство судьбы иное. Только на грани можно кончиками пальцев хотя бы на секунду задержать смысл, ритм, предельность в бесконечности…

День был солнечный и тёплый, но к вечеру подступающий октябрь напомнил о себе ранними сумерками и резким ознобом. До обеда – мягкий расслабляющий джаз, после – глубокий холодный чилаут. То, что делает осень такой нереально и необъяснимо прозрачной.

В домах загорался свет, сначала одинокими точками, затем превращаясь в праздник иллюминации, проплывая чередой огней в окнах машины. Тротуары опустели, пешеходы либо торопились в тепло, либо казались совершенно неуместными на безлюдных гулких улицах.

Дорогу к «Лаки» замело листьями, почти невидимыми в наступивших сумерках, только шуршащая дорожка протянулась от единственного светящегося окна бара. Я не то чтобы слышала, а больше ощущала, как по листьям в унисон с шорохом моих шагов струится ручеек ненавязчивой музыки, овеянной ароматом кофе.

Где-то вдали заверещала сирена – то ли полиция, то ли Скорая, пришлось прибавить шаг, потому что резкие звуки убивали предчувствие прекрасного вечера, на который я имела право.

Дневные печали растворялись в мягком свете ламп и запахах – терпко-полынного вермута, можжевелового джина, апельсинового сока, гремучей смеси разных духов. Осеннюю ноту в эту симфонию вносил Пино Нуар из Бургундии – грибы, влажные листья, хвоя.