– Ба, у нас гости: – просто сказала девушка.

– Прекрасно, – пробормотала бабушка, увлеченная календарем. – Ты знаешь, что делать.

Темакуити кивнула. Подошла к столику с патефоном, не глядя, достала пластинку из конверта и завела музыкальный ящик. – «Надо попросить Тоналя переписать это старье на магнитофон. Или с пленкой магия не будет работать? Надо у бабули узнать…»

Читцин уже давно полностью доверила внучке весь ритуал: каждое действие было повторено десятки раз: теперь уж скорее солнце погасло бы в небе, чем Темакуити что-то забыла или сделала не так. Диск завертелся. Она опустила мембрану на звуковую дорожку. Из треска и шипения возникла мелодия. Раздался голос и Темакуити вздрогнула: звук был чище, слова слышались отчетливее, чем обычно. Взгляд зацепился за конверт, который она положила на телевизор. С ним тоже было что-то не так: плотная серая бумага была немного другого оттенка. Вместо верхнего правого угла был подмят нижний левый:

Только она хотела сказать обо всем этом бабушке, как песня оборвалась:

С громким скрежетом, от которого заныли зубы, патефонная игла стала ходить поперек бороздок пластинки, оставляя на ней глубокие кривые шрамы. Будто бы кто-то невидимый, сильно давя на корпус мембраны, двигал ее вперед-назад:

– Ба! – вскрикнула Темакуити и, вторя ей, тревожно мяукнул Шолотль. Читцин, бросила свой календарь, подбежала к внучке.

– Это не я! – Рыжая ведьма хотела снять мембрану с пластинки, протянула руку, но побоялась прикоснуться.

– Знаю, – вздохнула бабушка. – Когда-нибудь это должно было случиться. Я сама виновата. Столько лет надеяться на какую-то заезженную пластинку… какие же индюшачьи мозги нужно иметь!

– Ба, и… как нам теперь?! – испуганно пролепетала Темакуити. – Что теперь… делать?!

Читцин не ответила. Убрала мембрану с пластинки. Нажав на рычаг, наконец-то остановила ее вращение. Пластинка была не та. Совсем новая, если не считать, конечно, глубоко процарапанных зигзагов. В бороздки еще не въелась пыль, и они ярко блестели.

– Подземный Владыка… – пробормотала Читцин.

Темакуити прижалась к ее плечу и заплакала. Старуха гладила внучку по рыжим кудрям и смотрела из-под очков, как день за окном постепенно теряет краски, становится серым. Свет угасал, как будто древние боги опять потребовали жертвенной крови за право людей наслаждаться солнцем. В воздухе висело низкое электрическое гудение. Кроме этого гула, не было никаких звуков вообще. И вот в голове Читцин родился голос. Точнее, даже не голос, а зудящая мысль:

«Привет, Иксочитли! Не ждала? Между прочим, я скучал. А ты?..»

Больше всего на свете Науали не любил спать. Он считал удачей, если, пролежав полночи с закрытыми глазами, проваливался в глубокий сон без сновидений. Но чаще всего было по-другому: голова касалась подушки и его сразу же одолевала проклятая, знакомая с детства сонная одурь. Он проваливался куда-то вниз, в темноту и чем глубже, тем меньше чувствовал свое тело. Бороться с этим наваждением было невозможно. В конце концов Науали понимал, что лежит в своей кровати в их с братом комнате, но только уже не наяву, а во сне. Чаще всего здесь было темно и страшно. Лампада перед статуэткой духа-хранителя домашнего очага не горела, а кровать Науали у окна со всех сторон обступали чудовища. Не-то люди в черных плащах и с черными провалами вместо лиц, не то клубящиеся сгустки мрака – он не успевал понять. Чудовища приходили, чтобы высосать его жизнь, как паук высасывает у мухи ее соки, оставляя одну пустую оболочку. Порой, переборов слабость, Науали поднимался в воздух и улетал: в этом жутком мире он мог летать как птица. Но если этот счастливый момент был упущен и уже не хватало сил двинуть ни рукой, ни ногой, оставалось одно: громко закричать и проснуться. Голос при этом тоже совсем не слушался. Науали долго хватал ртом воздух, точно вытащенная из воды рыба, пока оцепенение не отпускало и крик, раздирая связки, не прорывался из горла. Юноша знал: однажды он не успеет улететь или не сможет закричать в последнее мгновение. Вот тут-то ему и придет конец.