– И давно?

– Давно, – кивает он.

– Ты знал об этом, когда женился на ней?

Брови отца смыкаются на переносице, и глубокая вертикальная морщина пересекает его лоб. Его удивляет мое внезапное любопытство. Я редко лезу туда, куда не просят. Это совершенно на меня не похоже. И что за странный вопрос, будто это обстоятельство повлияло бы на его решение.

– Знал, – подтверждает отец, – но это не имеет значения.

– Она умрет?

Я перегнул палку. Взгляд отца тяжелеет, делается враждебным. Он с силой тушит сигару в большой металлической пепельнице, и ошметки табака и бумаги рассыпаются вокруг. Он качает головой.

– Нет, – односложно отсекает он. Но я слышу другой ответ. Он так не думает. Он готовит себя к самому худшему. К еще одним похоронам и еще одному осиротевшему ребенку. И что в таком случае будет с рыжей? Он вышвырнет ее? Она ему никто. Я не замечаю, как говорю это вслух.

– Она моя дочь, – твердо говорит отец. – Я не выгоню ее, даже если с Лорой что-то случится.

Он произносит это совсем тихо, почти шепотом, будто громкость голоса способна умерить разрывной эффект самих слов. Я теряюсь под сокрушительным напором эмоций.

– В этом нелегко признаться, – продолжает отец. – Много лет назад у меня был роман с Лорой. Твоя мама ничего не знала. И Тоби об этом знать не нужно. Надеюсь, ты сможешь сохранить это в тайне.

Мне хочется закричать ему в лицо, заявить, что в этот раз я не смогу выполнить его требование. Он просит слишком много. Не представляю, как жить с этой правдой – с новостью, что он изменял нашей матери, что у него все это время был ребенок на стороне и другая семья. Немыслимо. В эту минуту я ненавижу его так, как никогда никого не ненавидел. Он лжец и лицемер. И я ненавижу Лору и желаю ей поскорее сдохнуть от той болезни, что ее гнетет. Они оба заслужили все это.

Но я привык делать то, что мне велят. У меня нет слов, потому я просто киваю. Да, я сберегу твой гадкий секрет, отец. Я унесу его с собой в могилу. Но я больше никогда не смогу смотреть на тебя, как прежде, считать тебя идеалом и образцом для подражания. В смятенных чувствах я ухожу, чтобы побыть в одиночестве и все обдумать. И как назло, спустившись в сад, вижу там рыжую и ее проклятую мамашу. Лора о чем-то тихо говорит девчонке, склонившись к ней, а та смотрит перед собой пустым, остекленевшим взглядом.

Я думаю, лучше бы умерли они обе, лучше бы не существовали вовсе, но мои ярость и злость быстро стихают. Картина, исполненная печали, тушит пожар в моей душе. Я не хочу видеть, но вижу, как горбится девчонка, сидящая на качелях, как осунулось ее лицо, как бледна и прозрачна кожа Лоры. Они не выглядят довольными тем, что проникли в чужой дом, в чужую жизнь, построив свое счастье на пепелище чужого благополучия.

Они будто прощаются.

***

Отец звонит почти каждый вечер, чтобы справиться, как дела дома. Я предоставляю ему сухой, односложный отчет. Я по-прежнему страшно зол на него. Тоби звонит куда реже. В лагере им не позволяют часто пользоваться единственным телефоном, и все разговоры с ним – сплошь жалобы на ужасные условия и просьбы забрать его из этого ада на земле. Он спрашивает меня, как там поживает его – наша – сестра. И вот тут я теряюсь, что ему ответить. Она и сама выглядит так, будто ее снедает ужасный недуг.

Мы не взаимодействуем, и каждый по большей части предоставлен сам себе. Иногда я захожу к ней, чтобы передать какую-то весточку от отца и Лоры, но это каждый раз стоит мне огромных душевных сил. Меня так и подмывает сказать ей что-нибудь в духе «твоя чертова мамаша еще не сдохла». Это было бы жестоко и глупо. А сама рыжая не спрашивает. Она побаивается меня и правильно делает.