Тогда Ромаха болтал с ней без стеснения: сверкая темными глазами, рассказывал, как непросто живется служилым в Сибири, про киргизов, что налетают с южных степей, жгут деревни и юрты. Про то, как мечтает найти богатые земли встречь солнца, где жирная-жирная земля и много-много соболей. Приведет инородцев под руку государеву. Получит награду да разбогатеет.

– Тебя бы я в жены взял, – сказал он однажды и тут же сменился в лице. – Только братцу о том не говори, Нютка, Богом прошу.

При Синей Спине он боялся ей и слово лишнее сказать, отводил глаза, но Нютка, как и всякая девка, знала, что ему по сердцу. Дышал тяжело, иногда гладил пальцами брошенный ею платок, улыбался, когда братец не видел…

Стать женой Ромахи? Она поглядела на него – как испуган словами, что вырвались у него супротив воли. Парень был хорош собою, не похож на братца-страхолюда: ловкий, молодой, черноокий. Но от мужа – откуда-то Сусанна знала – надобно другое.

Ровесник, Ромаха казался ей ребенком. Спорит, хнычет, обижается, отлынивает от домашних дел, мечтает о чем-то. Не чуяла она в нем силы, опоры, нахрапа. Какая надежа на такого мужа? Но сказала ему совсем о другом.

– Братец твой… – замялась, не зная, как и выговорить, – меня вовсе и не замечает. Не нужна ему. Так отчего ты и слова сказать мне не смеешь, отчего ты так его боишься?

Ромаха подскочил возмущенно, прикусил губу, так, что остались красные следы:

– Боюсь… И вовсе его не боюсь. Он знаешь что для меня сделал! Как он!.. И я слово казачье дал. Да разве ж ты понимаешь?

– Куда мне! – ответила Нютка и поняла: вовсе не хочет быть Ромахиной женой.

Пусть все останется как есть. Синяя Спина обходит ее стороною, не велит младшему братцу и глядеть на нее. А потом растают снега, откроется путь по реке Туре, и отец заберет ее из этого паршивого острожка.

Нютка сморщила нос: то ли сыростью, то ли тиной, то ли чем похуже несло от большого куска, который вытащила она из ледника утром. Она всегда любила пироги с рыбой. Ой, как готовила Еремеевна! И матушкины пироги удавались на славу.

Как из рыбины, да вонючей такой, приготовить съедобное?

Два дня назад братцы, старый казак Оглобля и Богдашка набили налимов. Столько, что еле затащили в острожек, на горку. Пятнистые, скользкие, с огромными пастями и усами на нижней губе, они казались Нютке чудищами. Подошла поближе, наклонилась, разглядывая рыбищу, а та возьми да махни хвостом. Завизжала, умчалась куда подальше, а Ромаха с Богдашкой потешались весь вечер.

Налимов, пока не промерзли, положили на деревянную плаху, нарубили топором. Рыбную щепу Богдашка собрал, отдал собакам, те проглотили разом и лаяли, требуя добавки.

– Ежели тебя запеку? – спросила Нютка у налима. И цыкнула на себя: совсем умом тронулась, разговаривает с рыбой.

Плеснула в кадушку воды, принялась отмывать от запаха, что, казалось, насквозь пропитал ее. «Слизь какая, мамочки», – повторяла Нютка. А рыбина выскользнула из рук ее, облила рубаху и однорядку. Словно смеялась над неумехой.

Наконец отмыла: чуткий нос ее не чуял тины, нож разрезал белое жирное мясо. Плюх! – и куски оказались в котелке. Сначала вареная, да с солью и лесной травой, потом запеченная с мукой да каплей оленьего молока – его здесь почитали за редкость и брали мороженым у инородцев.

Не сыростью пахло яство – сытостью. Нютка брала в руки светец, выходила во двор, поглядывая, не идет ли кто из братцев. Принялась за трапезу – и до чего ж одной скучно есть, вот в отцовых хоромах всегда полным-полно было народа. А здесь…

– Ишь какая вкуснота!

Богдашка явился на запах, точно мышонок, отдал должное налиму и сообщил, где братцы.