– Ой, еще два года, я с батей и дядькой Трофимом везде ходить буду. И на охоту медвежью, и в поход, и по Туре в юрты вогульские.

Нютка смотрела на смешного мальчонку со светлыми вихрами и ямочками на щеках, представить не могла: Богдашку – да в дальний поход.

– Ты с отцом живешь. А где матушка твоя? – вдруг спросила Нютка.

– Нет ее. И никогда не было.

Богдашка сразу растерял свою благожелательность и смешливость. Куда там! Стиснул зубы так, что заскрипели, словно песок по дну горшка. Только Нютку враждебными взглядами не испугать.

– У всех матушка есть – иначе и на белый свет не явиться. Даже Христос…

Но тут ей показалось чересчур смелым говорить про Сына Божьего. Кто она такая, чтобы замахиваться на…

– Умерла матушка твоя?

– Отвяжись ты… Вот прицепилась! – И что-то обидное для Нютки мальчишка утащил за дверь.

Как – нет матушки? Нюта весь день перекатывала в голове эти жуткие слова, вновь и вновь воображала свою матушку: темные ласковые глаза, черные косы под убрусом, мягкие ладони, травяной запах, что всегда шел вслед за ней. Далеко она, матушка. И что с ней, неведомо. Но жива – иначе быть не может! – любит дочку и молится за нее. Одно это защищает Нютку от сотни бед.

Так надумала она себе – то про свою матушку, то про Богдашкину, коей и вовсе нет, что заревела. Навзрыд, с потоками солеными, со шмыганьем и стучанием в висках.

Братцы тем вечером пришли поздно. От них шел сивушный дух, и Нютка сразу вспомнила горькое пойло, выпитое по велению Басурмана. Отчего их тешит этакая гадость? Квас иль травяной отвар куда лучше.

– Еще бы чуток, и я все выиграл, видел, братец? Зарик[15] два раза выпадал! Афонька иль его Домна секрет какой знают. Я их обхитрю, дай только срок, – уверял Ромаха.

Нютка не могла взять в толк, о чем речь. Афонькой звали одного из казаков. Зарик – слово казалось знакомым, но забытым. А потом смекнула: речь вели о какой-то потехе.

Ромаха все говорил и говорил про зарики, про рублишки и окаянного Афоньку, что сорвал куш. Старший брат не слушал. Он, устроившись под иконами, в красном углу, как старший в этом доме, черпал ложкой кашу – быстро, точно кто намеревался украсть, – жевал хлеб и прихлебывал квас из ковша.

Нютка не смела сесть рядом – она давно насытилась и по заведенному обычаю стояла подле стола, готовая услужить. Ромаха говорил уже про Верхотурье, что он наконец увидит весной, про кабак и вновь про игру в зернь. Нютка стояла за его спиной, пропускала мимо ушей юношескую похвальбу и против воли своей глядела на старшего братца.

Увечное лицо его перекашивало во время еды, лучины кидали отблески на шрам, глаза – правый здоровый, левый искореженный – серые, словно лезвие топора, вновь и вновь скользили по ней. Обычно Синяя Спина старательно не замечал Нютку.

Не обращался прямо, все через Ромаху, обходил стороною – так, чтобы не столкнуться нарочно. «Для чего ему надобна?» – думала Нютка. И чувствовала то ли облегчение, то ли досаду.

Урод, отвратное чудище… Он должен пред девичьей красотой шею склонять, а она – отвергать в небрежении. Как в той сказке про Марью и медведя. Синяя Спина все делал наперекосяк.

Сейчас что-то изменилось.

Вытерев губы, стряхнув с усов и короткой бороды крошки, отодвинул миску от себя и велел ей:

– Забери.

Нютка, сдерживая норов, потянулась за миской – через стол, лишь бы не подходить ближе, не касаться урода. А Синяя Спина, словно вселился в него какой-то бес, подвинул миску к себе. Нютка, потеряв равновесие, чуть не упала плашмя – вот потеха была бы.

Ромаха пакостно хихикнул, но после братниного: «Цыц» – благоразумно умолк.