Нютка – кто ж дернул ее, не иначе черт криволапый – сняла плат с головы и пошла-пошла той дробной походкой, что предназначена для посиделок за околицей, для хороводов, где голубь выбирает голубку. Судьба обделила ее теми радостями, что скрашивают юность, что разгоняют шибче кровь. То сидела в отцовых хоромах в Соли Камской, то работала на злую тетку в Устюге. А забав-то и не сыскать…
И теперь Нютка кружилась вокруг стола, который недавно оттирала с таким усердием, пролетела мимо сундука, мимо лавок, вновь повела плечами, и молодая упругая грудь ее качнулась под рубахой, а пятки в теплых чулках притопнули, тоскуя о сапогах с высокими каблуками. Как бы ими сейчас прищелкнуть, разлиться дробно, на всю округу.
Она обошла всю избу, облетела, размахивая платком, и в каждом движении ее была ярость, обида на судьбу и неотступная жажда любви. Да не пламени, что срывает одежу и насилует, а ровного огня, что дарует тепло и оберегает от зла.
Наконец она тряхнула головой и остановилась в двух шагах – голубка, решившая вспорхнуть с ветки.
Братцы так и замерли у порога, словно увидали какое диво.
Младший даже не совладал с собою, шлепнул по бедру и выдохнул:
– Ай какая!
Нютка хитро улыбнулась ему, даря посул, о котором и сама толком не ведала.
А старший – пляс не потешил его – поднял платок, тот самый, сирейский, яркий, и велел:
– Прикройся.
Она ворочалась, уминала жесткую постель и не могла заснуть.
«Ужели оставят в покое?» – вопрошал один бок.
«Да такого и быть не может», – отвечал второй.
Так Нютка и перекатывалась с бока на бок, тревожно вздыхала.
В избе ни звука, только глубокое мужское дыхание доносилось до ее чуткого уха. На лежанке, что прилажена была у печи, пригрел место Синяя Спина, она и сейчас глядела туда – а вдруг чего удумает… У красного угла под тремя шкурами спал Ромаха, иногда он смешно покряхтывал, будто младенец.
Нютку положили на лавку в бабьем куте – решили уже, что она баба, принадлежащая этой избе, выдали старое одеяло, лохматую шкуру. Без единого словечка, будто в наказание за пляску.
Вдалеке стукнуло, загремело, раздались мужские голоса, озорные, будто не ночь стояла на дворе. Нютке хотелось встать, разглядеть все, заглянуть в каждую избу, поговорить с каждым обитателем острожка. И тут же удивлялась своей глупости.
Она знала о настоящей жизни не так много. Родится девка, вырастет у родителей, найдут ей доброго жениха. Потом свадьба, слезы, дети, счастье. А то, что творилось с ней, вовсе не походило на были и сказки Еремеевны, на посулы матери, на разговоры старших подруг. Заброшенное зимовье, двое злыдней; насильник, обратившийся в мертвеца; урод, купивший Нютку, словно корову…
«Проклята?» – спросила тьму.
А та и не подумала отвечать.
3. Волочайка
Братцы смилостивились над ней.
– Покажи ей все. Где надо воду брать, где муку. Смекнешь, не дитя, – велел Синяя Спина за утренней трапезой, когда Нютка суетилась вокруг них, наливая из кувшина пиво, собирая кости и разгрызенные хрящи.
– Трофим велел мне жерди рубить на…
– Мое веление исполнишь, а потом делом займешься.
Ромаха кивнул и вновь уставился на стол. От вчерашней его гостеприимности не осталось и следа. Казался крепко обиженным на брата, на Нютку, на всех подряд. А отчего? Нютке хотелось выяснить, и она, потупив глаза, склонилась перед Синей Спиной.
– Ты и не думай бежать, – сказал он, уже натянув на широкие плечи синий – а какой же еще! – кафтан. – Здесь в округе волков столько – вмиг разорвут.
За ним закрылась дверь, со стуком, задорно, и Нютка показала вослед мучителю язык. Сейчас, при свете утреннего солнца, она не вспоминала о ночных муках, о проклятии, будто бы возложенном на нее. «Выживу да сбегу отсюда. Еще увидите!» – повторяла она все утро.