«Умный свет» византийцев был главным содержанием их философских, живописных, литературных символов и образов. Свет был для них более высокой категорией, чем прекрасное. Он был абсолютной «метафорой Бога» (Платон). Свет вечный, несотворённый, внепространственный, непонятийный, умонепостигаемый – вот рабочие термины византийской эстетики.

И Репин, первый из всех живописцев, такой свет показал. Он всю жизнь называл себя скифом, и в этом была правда его характера, но по правде своего искусства он скорее был византийцем; всё совпадало: и его православие, и его «античность» (он иногда называл себя и эллином тоже), и его Свет.

Однако задуман Репин был для России. Для огромной страны, не поддающейся близорукому (или «дальнозоркому») рациональному разбору. Но страны сказочной – для зрячих.

Русского человека легко вычислить в толпе народов: если приходится выбирать между богатством и Богом, он выбирает Бога. И потому всегда кажется (да и оказывается) беднее других. И «тридцать сребреников» вот уж больше тысячи лет всё так и не доступны его простому пониманию.

Но именно в результате такого нашего национального выбора у России несметные духовные богатства. И одно из них – картины русского Репина. В иной национальной ипостаси он бы не разглядел во «тьме» и «тьмах» Свет «умонепостигаемый» и «несотворённый».

Свою светопись он начал в детстве, в Чугуеве.

Ещё не осознавая своей миссии, любя свет, как всякий человек, безотчётно, но уже имея его в себе, Репин, – как вчера Рембрандт или как сегодня кинооператор или фотохудожник, – в начале своего пути «ставил свет» сам. Получалось талантливое, смелое, причудливое, волшебное даже, но – «освещение»… И так продолжалось долго – от первых иконописных светодерзновений до «Бурлаков», когда – вдруг! о репинском свете заговорили все. Видимо, пришло в России назначенное такому свету время. «Он говорит, действует, живёт и животворит, преобразуя в свет тех, кого озаряет», – писал Святой Симеон Новый Богослов^>28. Отныне в каждой картине Репина, в каждом его портрете присутствует такой свет.

Князь Евгений Трубецкой, описывая икону с евангелистом Иоанном и его учеником Прохором, слушающими Откровение на Патмосе, говорит, что они слушают Свет: «…Потусторонний звучащий свет солнечной мистики, преобразованный в мистику светоносного Слова»^>29. И только – и единственно! – в творчестве Репина евангельский Свет преобразован в мистику светоносных красок. Ему, единственному, разрешено. И потому – удалось!

Современники отмечали, замечали, вспоминали, что Репин страстно любил свет. Свет горний был ему дарован, но свет земной он сам искал везде. Окружал себя светом, купался в нём, радовался… Композитор Б. В. Асафьев вспоминал, Репин говорил ему, что инструментальные тембры, колорит звучания фортепьяно и особенно тонкая педализация рождали в нём световые ощущения^>30.

В середине жизни художник напишет Стасову: «Я всё так же, как и в самой ранней юности, люблю свет… – далее следует перечисление – …люблю истину, люблю добро и красоту… и особенно – искусство»… Но все эти категории входили в его понимание света, были его естественными составляющими.

Многим не нравился, казался «уродливой голубятней» дом художника в Пенатах, на две трети состоящий из стекла. Но Репин, не задумываясь, легко жертвовал свету всем, и архитектурой своего жилища в том числе. Театральный художник М. П. Бобышев, гостивший у Репина в Пенатах, вспоминал: «Он буквально не мог видеть глухой стены, не испытывая желания тут же прорубить в ней окно. Светом был пронизан весь дом»^>31.

Но, так любя свет, так умея его писать, и будучи ценим художественным сообществом именно за свет, особенно в «Бурлаках…», «Стрекозе» и в обоих «Крестных ходах», Репин, однако, не властен был над светом в своих портретах. В них – во всех! – будто читалось старинное указание иконописцам: «Архангелово лицо написуется световидно и прекрасно, …а не зловидно и тмообразно» (Ф. И. Буслаев). И если была в натуре репинской модели хоть малая доля «архангелова», портрет получался светлый, если же нет – «тмообразный».