Важное для понимания своеобразия русской ментальности наблюдение, из которого следуют по меньшей мере два вывода: переход от матриархата к патриархату состоялся у наших предков без изменения отношения к собственности (хотя следы установления патриарха сохранялись у славян дольше, чем у других народов, и обнаруживаются у нас поныне в передаче от отца детям не только фамилии, но и отчества, чего нет у других народов), и, во-вторых, объясняет, почему наши предки в пору становления государства счастливо избежали рабовладельческого строя.

Выводы эти важны не только тем, что без них невозможно понять особенностей нашей истории; они важны еще и потому, что имеют общеметодологический характер.

Стало общим местом утверждение о принадлежности России к Европе (особенно любят порассуждать на эту тему современные российские политики). Если бы речь шла только о географическом положении нашей страны, то и тогда это утверждение выглядело бы «притянутым за уши», – достаточно беглого взгляда на карту России, чтобы понять: огромная часть России расположена не в Европе, а в Азии. Но этого мало. Сугубо европоцентристская и якобы универсальная модель смены первобытной формации рабовладением, развитием частной собственности и товарно-денежных отношений с последующим становлением феодализма и еще большим укреплением частной собственности и товарно-денежных отношений, не выдерживают проверки фактами. Собственно, модель эту в части накопления богатства и становления рабовладельческого строя была подвергнута критике уже в древности. Римский философ и писатель, воспитатель Нерона, покончивший по его приказу жизнь самоубийством, Сенека писал: «Разве я не вправе назвать самым богатым то поколение, среди которого нельзя найти бедняка? В этот прекрасный порядок вторглась жадность. Стремясь отложить что-либо для себя и присвоить, она все сделала чужим, необходимое свела к тесным пределам; она создала бедность и, стремясь ко многому, потеряла все. Пусть она теперь сколько угодно старается и мечтает восстановить потерянное, пусть она присоединяет одно поле к другому и сгоняет соседа с его владения деньгами или насилием; пусть она расширяет свои земли до размеров целых провинций и называет их только тогда именем, когда их объезд составляет длинное путешествие, – никакое расширение границ не возвратит нас вновь в то состояние, от которого мы ушли. Что бы мы ни сделали, мы не будем иметь много; а имели мы всё».

По признанию самих римлян, их город, ставший богатейшим и сильнейшим в мире, превратился в место, где не осталось ничего святого. О Риме и римлянах I века н. э. Петроний писал: «В этом городе не занимаются ни наукой, ни красноречием, в нем не процветают ни честность, ни чистота нравов; все люди, которых вы видите, распадаются на две партии: либо они сами удят, либо позволяют другим выуживать себя. Вы увидите город, похожий на зачумленное место, где нет ничего, кроме трупов и терзающих их воронов».

Древнеримский писатель нисколько не сгущал краски, сравнивая своих современников с воронами, терзающими трупы. Сохранился отрывок неизвестно кем подготовленной речи, в котором сказано: «Надо лишь покрепче зажмурить глаза и представить, что глотаешь не куски мертвечины, а десять миллионов сестерциев».

Пример жадности, как и во все последующие времена, показывали те, кто оказался во власти. Август, желая выровнить доходы сенаторов, приказал выдать в 4 году н. э. восьмидесяти наиболее промотавшимся из них по 1,2 миллиона сестерциев вместо прежнего миллиона, составлявшего сенаторский ценз, а еще за одного сенатора, задолжавшего кредиторам 4 миллиона, полностью погасил долг. Этот сенатор, в отличие от своих коллег-мотов не получивший ни сестерция наличными, обиделся на Августа и написал ему: «А мне ты разве ничего не дашь?»