Взгляд у Коэна подходящий для главаря – кажется, будто он прожигает насквозь, а его обладатель видит все твои потаенные страхи и секреты. Так смотреть надо уметь. Но я-то точно знаю, что все это только шоу для мнительных, что бы там ни казалось, Фредерик Коэн обо мне ничего не знает, не может знать.

– Зарезал, говоришь?

Мне хочется выбежать на улицу и снова и снова оттирать уже давно чистые руки от несуществующей крови.

– Зарезал, – подтверждаю.

Сижу на полу, Коэн – на табурете. Получается, что он смотрит на меня сверху вниз. Ему это нравится. Пусть.

– Зачем? – интересуется главарь со все той же скучающей интонацией.

Знать бы мне еще – зачем. Если бы на тот момент мне было известно, что Мышонок связан с Проклятыми, мое поведение и убийство были бы целиком и полностью оправданы. Но мне просто повезло.

– Я хотел его остановить, – отвечаю.

Коэн чуть склоняет голову набок.

– Ты мог ударить его, скажем, камнем, а потом убежать.

Пожимаю плечами.

– Не стоит оставлять живых врагов за спиной. – Боб с завода ясно дал мне это понять, убив Мо, а потом повесив его смерть на меня.

– Немногие это понимают, – замечает Коэн одобрительно. Потом встает, делает шаг вперед и наотмашь бьет Мышонка по лицу. – Я сказал тебе забыть про цацку! Ты отвлекся – Сид украл! Твоя вина!

Мальчишка падает недалеко от моих ног. Опустошенно смотрю на сцену разборок.

– Оно мамино, – хнычет Мышонок, сжавшись в комок на полу.

– Дай. – Коэн протягивает руку. – Отдай немедленно.

Мышь молчит и не шевелится. Жду, что сейчас Коэн размахнется и ударит его снова, возможно, ногой по уже поврежденным ребрам. Смогу ли я и тогда не шелохнуться?

Но ошибаюсь: главарь продолжает стоять с вытянутой рукой.

– Отдай, – повторяет он так властно, что даже мне хочется отдать ему что-нибудь. Он давит на мальчика, нависая над ним, и Мышонок сдается. По его щекам текут слезы, но он лезет в карман и достает оттуда кулон, протягивает Коэну. – Так-то лучше. – Узловатые, кажется, много раз переломанные пальцы главаря сжимаются с добычей.

А потом он швыряет кулончик на бетонный пол и с силой бьет по нему каблуком. Мышонок кричит. Это настолько жестоко и бессмысленно, что просто выходит за рамки моего понимания.

Камень в кулоне искусственный, не более чем дешевое стекло, и оно разбивается вдребезги от одного удара. Синие осколки разлетаются по комнате. Один крупный прилетает мне на куртку, незаметно протягиваю руку и сжимаю его в кулаке.

– Зачем?! – скулит Мышонок. – За что?!

Чтобы впредь слушался, вот зачем. И боялся еще больше.

– Убирайся с глаз моих. – Кажется, если бы не страстная любовь Коэна к чистоте, он бы сплюнул, но воздерживается.

Мышонок поднимается с пола, зажав обеими руками ребра, и медленно, шаркая ногами в гигантских ботинках, плетется к двери, глотая слезы горя и бессилия.

Коэн поворачивается ко мне, когда штора вновь возвращается на место за ушедшим Мышонком.

– Их иначе не научишь, – говорит мне, будто «они» – это они, а мы с ним к ним не относимся. – Рисковать своей шкурой из-за цацки! – Ботинок Коэна наступает на один из осколков и давит его в пыль.

– Люди умирают и за меньшее, – говорю.

Коэн снова садится на табурет, складывает руки на груди и одаривает меня оценивающим взглядом.

– Ты считаешь, что я не прав. – Не знаю, вопрос ли это, вопросительной интонации я не слышу. – Но не сделал попытки меня остановить.

– Он отдал тебе его сам, – отвечаю.

Знаю, что, по сути, у Мышонка не было выбора, но никто и никогда не заставил бы меня отдать дорогую мне вещь, пока я в сознании. Хорошо, что у меня нет дорогих вещей – ничего не осталось.