– Как Шотик мой, господи! Нет, пусть себе дуется, – набрала номер внука Шура. – Алло, Пашенька! Не выйдет ничего, внучек ты мой. Там охрана и всё такое…

– Ба, ты меня подставить хочешь?! – задребезжал в мобильнике голос внука. – Ты же сказала! Я пацанам уже обещал, прикинь да! Ваще, чё я делать буду, чё пацанам теперь скажу! Ба, ты меня убила!

– Чего я сказала? А парень тот, который грохнулся? Ты мне не говорил ничего. Ты его знал?

– Знал. Это друг мой, – спокойно ответил Паша. – Ладно, я тебе расскажу. Мы с ним договорились, если что случится с ним или со мной, то второй, в память о друге, сделает залаз. Понимаешь?

Пашка придумывал на ходу и поэтому врал нескладно, но Шура, сглотнув подкативший к горлу комок, верившая внуку безоглядно, уже дрожала от страха.

– Как случится? Что случится?!

– Да ничего не случится, ба, – поняв, что перегнул палку, всё так же тягуче протянул Пашка. – Я прошу тебя, очень прошу.

– С соседних домов заметят и полицию вызовут? – всё ещё робко возражала Шура.

– А давай вечером, чтоб уже темно?

– Ты что?! Совсем уже?

– Ба, ну очень надо. Мы страховаться будем, и ты рядом.

– Ой, не знаю, – обречённо вздохнула бабуля. – Ладно, но только один раз. Ты меня понял? Один!

– Ба, я тебя обожаю! – снизошёл до признания в любви Паша. – Мы с пацанами будем. Давай в субботу вечером, лады?

– Ещё и с пацанами?! Мать вашу… – выругалась на ребёнка бабуля. – Ох, чую, наживём мы проблем на одно место.

– Не боись, всё ровно будет, – успокоил внук. – Мы ж не больные…

*********

– По мишеням огонь! – раздалась отрывистая команда, выдавленная хриплым, почти старческим, голосом.

Гулкое эхо начало метаться по школьному тиру, словно прячась от выстрелов. Выстрелы то грохотали один за другим, то сливались по два-три вместе. Пабло – знатный снайпер в компьютерных стрелялках – снова элементарно мазал из «мелкашки». В момент выстрела волнение начинало бить его по рукам мелкой дрожью, оба глаза почему-то закрывались, и очередная пуля уходила в «молоко». Лежавший рядом Байт тоже мазал, каждый раз поправляя слетавшие от отдачи с носа очки. Седой военрук Тимофеич невозмутимо сидел с видавшим виды биноклем в руках и время от времени подносил его к глазам.

– Ну куда вы целитесь, куда? – досадливо вздыхал он. – А если война, вас же шлёпнут, и бздануть с перепугу не успеете?

– Твою мать! – каждый раз психовал Пашка, проклиная свою беспомощность перед этим, почти выжившим из ума, отставным майором.

Пабло не выносил насмешливого отношения к себе, тем более со стороны какого-то военрука. На стрельбах он ловил себя на мысли, что хочет развернуть ствол винтовки и выстрелить военруку прямо в ненавистную голову. Он так ясно представлял эту картину, что, когда ярость проходила, Пабло становилось не по себе. Он боролся с этим желанием, но каждый раз оно возникало снова.

На уроках БЖД всегда стоял такой шум, словно учителя не было в кабинете вовсе. Воспринимая всё это не то с недюжинной мудростью, не то с обречённостью, Тимофеич каким-то чудесным образом оставался работать в школе, с трудом конкурируя с молодыми преподами, самозабвенно рассказывая о гражданской обороне и ядерном ударе, за что и удостоился клички Ядрёный.

– Зона поражения зависит от мощности ядерной бомбы, – не обращая внимания на бесчинствующих учеников, вещал Ядрёный. – Первую бомбу американцы сбросили в 1945 году на японский город Хиросиму…

Тимофеича держали, очевидно, за былые заслуги, хотя время его давно вышло. Пабло с товарищами открыто измывался над Ядрёным, как мог, но тот, казалось, обладал пуленепробиваемой выдержкой.