А впрочем, все-таки они строят новый мир, подумал Рудольф. И пусть в нем столько несовершенств и неудобств, но ведь главное – это свобода, и она теперь стала доступна. Вот кончится война, и он обязательно пойдет учиться. И Ваня будет учиться, и Альма, и Ирмуся. И теперь это будет не за папины деньги, а от государства. Главное – защитить то, что уже есть. Это все, конечно, так, но была в этом и тревожащая недоговоренность: иногда к Революции примазывались и становились у руля далеко не самые честные и чистые на руку люди. И эти расстрелы невинных… Хорошо, если Петр Петрович спасся… Разве же он мироед? Что-то здесь было не так. Совсем не так.

Рудольф недоумевал. Его отправили из Торошино в Москву в конце октября. Зная, как сильно армия нуждается в квалифицированных мотористах, он ожидал, что уже в ноябре окажется в действующей части. Просился, конечно, поближе к дому. Однако дни шли за днями, недели за неделями, Москву заметала пурга, завывая в печных трубах, а он все изучал трещинки в штукатурке на потолке отведенного для авиаспециалистов помещения на Садовой-Триумфальной.

Иногда их по нескольку человек вызывали на Ходынку, в помощь местным мотористам, а однажды они даже провели несколько дней в Центральном аэрогидродинамическом институте, помогая в постройке большой аэродинамической трубы. Это было важно и интересно, но Рудольф, которого очень волновала судьба родных, не находил себе места. А ведь в конце ноября, когда немцы стали отходить, части Красной армии взяли Псков. Одно дело – быть на фронте, в гуще событий. И совсем иное – бесцельно проводить недели, отсчитывая время до очередного приема пищи. Это очень громко звучало – прием пищи. В реальности из-за стола они вставали полуголодными…

Наконец, во второй половине января его вызвали к начальству.

– Ну что, Калнин, заскучал? – Начальник резерва смотрел как всегда весело. – По глазам вижу, что заскучал. Ну вот, держи, пришла наконец и на тебя разнарядка.

Он протянул Рудольфу бумажку: следовало отбыть на станцию Подгорная, в 8-ю армию, в распоряжение командира 4-го авиационного отряда.

– Чего голову повесил? Ты же просился в 4-й отряд?.. – недоумевающе посмотрел начальник резерва.

– В 4-й Новгородский… – Рудольф растерянно поднял глаза от бумажки.

– Ну знаешь, товарищ Калнин, нам сейчас не до местнических настроений! Социалистическое отечество в опасности! – Начальник покачал головой. – В общем, отправляйся…

Так в конце января Рудольф оказался сначала в Серпухове, потом в Туле и, наконец, добрался до Ефремова. До Подгорной оставалось чуть больше тридцати пяти верст. Деньги у Рудольфа заканчивались, еды не было, а на улице стоял мороз. Читинские привычки, конечно, спасали – но в Чите их худо-бедно кормили. Здесь же каждый раз постановка на довольствие происходила крайне тяжело: еды на своих не хватает, а ты, товарищ, добирайся-ка по назначению…

Рудольф совсем было пал духом при мысли о пешем переходе по морозу – замерзнуть в пургу голодному человеку не составляло труда, и одет он был не слишком тепло. Повезло, что в очереди за кипятком он разговорился с парнем из паровозной бригады: тот был из Пскова. В итоге ребята добросили до Подгорной на паровозе и даже куском хлеба угостили. Так под вечер тридцать первого января Рудольф и заявился в расположение 4-го авиационного отряда, доложив о прибытии его командиру Ивану Радулову.

В жарко натопленной комнате он еле сдержался, чтобы не протянуть руки к огню: пока добирался со станции, совсем замерз. Однако старые армейские привычки перевесили: поставив чемодан на пол, заледеневшими пальцами козырнул и лихо доложился.