Егор представил себе, как он с горшком в руках трясется на телеге, и рассмеялся.

– Не надо, мама, ничего не надо.

Но от забот Маремьяны было не так-то легко избавиться. Она сбегала на огород, принесла желтых огурцов – «последние нынче», – из чулана добыла связку «ремков» – вяленой рыбы, нарезанной полосками, – еще что-то увязывала, наливала, завертывала.

А напоследок протянула Егору маленький-маленький узелок.

– На-ка, Егорушка, – со вздохом сказала она. – Сам уж сделаешь там, я не знаю как.

– Денег не возьму! – Егор отошел поскорее к порогу.

– Не деньги! – Маремьяна даже притопнула ногой. – Не деньги вовсе, а чай.

– Чай?.. Где взяла, мама?

Развернул узелок, высыпал на стол щепотку чаинок. Одну пожевал и выплюнул – горчит.

– Ты сказал, что хочется попробовать, ну я и добыла, – с гордостью сказала Маремьяна. – Пока ты в крепости был, я к немцам сбегала, куда молоко ношу, и попросила. Они по-русски только «молёко» да «малё» и знают, крынками и копейками по пальцам считаемся. Растолковала им про чай – дали. А как его варить, они не могли рассказать. Чего-то в котел еще кладут для навару, – а вот чего?.. Хотела я завтра утром к хрущовской экономке сбегать, спросить. Я ей недавно стирала, так видела – она чай варила. Думала я тебя насмешить.

Маремьяна принялась сморкаться. У Егора комок в горле задвигался, он посопел и сказал:

– Не поеду я сегодня, вот что.

Маремьяна – по лицу видно – обрадовалась очень, но пробовала возражать:

– Кому-то ведь обещался, сынок. Ждать будут. И пешком тоже такую даль шлепать.

– Пешком ничего. Невидаль какая – сорок верст! Рудоискателем буду – всё пешком по горам. А ждет там знаешь кто? Васильевский целовальник. Он нашим мастеровым всегда гнилую муку дает. Не любят его шибко, вот и боится один ехать. Пусть его ждет, так и надо. Я тебе, мама, расскажу, что у нас после шипишного бунта было, страсть какая…

Полтора месяца проходили в горах Куроедов с Чумпиным.

Медленно двигались они: надо было тщательно проверять направление по компасу, делать затесы на деревьях, измерять расстояния, не раз возвращаться в одно место, чтобы найти самый прямой, самый удобный путь.

Встречались они со зверями, вброд и вплавь перебирались через речки, питались тем, что убивали стрелы охотника и длинноствольная фузея лесничего. Наконец вывел его Чумпин на крутой берег Чусовой, к селению оседлых манси.

Для верности лесничий, отдохнув три дня, снова отправился тем же путем обратно. К концу августа пришли они на Баранчу.

– Я тобой доволен, – сказал лесничий Чумпину. – Надо рассчитаться. Вот тебе два рубля. – Высыпал кучу мелочи в протянутую руку охотника. – Чего перебираешь? Ведь не умеешь считать.

Чумпин поднял голову. Губы его дрожали, в глазах блестели слезы:

– Мосса, ойка.

– Мало? Куда тебе деньги?

– Ын, ойка! Еще.

Куроедов поворчал, но достал кошель, выбрал еще два полуполтинника с изображением двуглавого орла и цепи вокруг, добавил маленьких серебряных копеек.

– На. Больше не проси, я с собой в леса мешков с деньгами не таскаю.

Манси встряхнул в горсти свои деньги. «Ой, мало, – только-только Чохрынь-ойке долг вернуть, а уж о покупке собаки и думать нечего. И это за всё? И за магнитную гору, и за то, что к Чусве-реке ходил? „Больше не проси“, – сказал…»

Чумпин ушел в лес, прижался к стволу ели, чтобы его никто не видел, и долго, всхлипывая, плакал.

Татищеву сообщили из пробирной лаборатории, что новая руда пробована в малой печке и по пробе вышло из пуда руды десять фунтов железа; и железо оказалось самое доброе, мягкое и жильное.

Оставалось одно-единственное сомнение: можно ли устроить колесные пути до Чусовой? Только по Чусовой сплавляют уральские заводы свой металл в Каму и дальше в Волгу. Если от горы на Кушве нет прямого пути к Чусовой, то завод строить нельзя: железо с доставкой через Тагил будет стоить вдвое дороже против демидовского.