Егор не ждал Ярцова так скоро. И двух недель не ездил, а уж где-то на краю света – на самой Баранче – побывал. Вернулся Ярцов в жаркое утро. Егор только что встал – разленился без начальника.

– Мосолова еще нет? – были первые слова Ярцова, когда он вылезал из повозки. Егор ответил, что нет, не приезжал еще.

– Ну и ладно. Он на Баранче остался – дней на пять, говорил. Я сейчас спать лягу. Если Мосолов приедет, разбуди меня… Или нет, не надо. Не буди. Можно и завтра. Завтра буду рапорт писать. Послезавтра ты, Сунгуров, в город поедешь, рапорт отвезешь.

– А у нас новости какие, Сергей Иваныч! – говорил Егор, внося в избу пожитки шихтмейстера.

– Какие новости?.. Или нет, не говори сейчас. Сначала уж высплюсь. А то здешние новости… им всегда не рад, только сон испортишь. Не надо воды, Сунгуров, не надо; я умываться сейчас не буду.

Из сумки шихтмейстера посыпались черные камни.

– Это что такое, Сергей Иваныч? Руда?

– Где? Это? Да, вогульская какая-то. С какой-то, не помню, реки там.

Егор любовно рассматривал образцы.

– Сергей Иваныч! Это руда наилучшая. Я в Тагиле на руднике бывал, там на три разбора руду делят, так в самом первом разборе и то такой руды нет.

– Много ты понимаешь, Егор!.. Выгони-ка мух из горницы да окно завесь.

– А руду куда?

– Всё равно. Положи на полку или себе возьми. Ох, доехал я таки, слава богу. Даже не верится, что дома.

В темной горнице, раздетый, под чистой прохладной простыней шихтмейстер блаженно вытянулся.

Егор закрыл дверь в горницу и присел к окну разглядывать вогульские камни. Его больше всего занимала, как и Ярцова в избушке Ватина, их магнитная сила. Рудные крошки бородками топорщились на всех острых углах. Ни тряская дорога, ни падение на пол не оторвали этих бородок. Егор шевелил их кончиком гусиного пера – крошки меняли места, перескакивали одна к другой и не отрывались от камня. Егор принес большой гвоздь, приложил его шляпкой к камню – и гвоздь прирос.

– Сунгуров! – послышался вдруг крик шихтмейстера. – Иди сюда, школьник паршивый!

Егор вскочил, положил камни на полку и побежал в горницу.

– Балобан! – орал Ярцов. – Зачем говорил мне про новости, строка приказная? Я нарочно в Екатеринбург не заезжал, чтобы всякие неприятности на завтра отложить. А ты всё испортил, мне теперь не заснуть.

– Да я еще никаких новостей не говорил, – оправдывался Егор.

– Всё равно: сказал, что есть новости. Теперь поневоле думается. Ну, выкладывай скорей.

– У нас в Шайтанке бунт, – выпалил Егор очень весело.

– Бунт? Перекрестись, – какой бунт?

– Шипишный бунт, бабы называют. Он из-за шипишного цвета начался. Уж сегодня никто не работает.

Шихтмейстер сел на постели.

– Всё пропало, – сказал он мрачно. – Теперь ни за что не заснуть… Что ж ты сразу-то не доложил, дрянь? Ладно, ладно, не выкручивайся, говори дальше. Что за шипишный цвет?

– Когда Мосолов поехал с вами, он приказал, чтоб кунгурских мужиков поставили на работу шипишные цветы собирать. А то хлеба не велел давать. Другой работы никакой не было. Мужики вышли. Я видел – человек сто их ходит по горам, к брюху пестери[6] привязаны. Рвут цветы, кидают в пестери самые только лепесточки. Сносят к приказчицкой избе, груды навалили. Сестра Мосолова, старая девка, их по солнышку разваливает, сушит. Правда, Сергей Иваныч, что сушеный шипишный цвет дорого стоит?

– Не знаю. Может быть. Ну?

– Из него, говорят, снадобья лечебные делают и помаду.

– Ну, ну, делают. Ты про бунт…

– Вот с того и бунт вышел. Кто-то из мастеровых посмеялся над кунгурскими, что-де бабью работу делаете, старой девке на помаду стараетесь. Работа не заводская – Мосолов для себя это выдумал, на продажу, видно. Еще день вышли мужики цвет собирать, на третий не пошли. Им хлеба не дали. Лежат в таборе голодные день, другой. Кой-кто в Кунгур уехал. Которые по заводу пошли с разговорами. Потом испортилась плотина. То ли поломали ее. Кунгурские сели на плотине, не дают починять. Борисов – он за приказчика остался – послал плотинного мастера. «Непременно почини, а то дутья нет, домны остановятся. Убытки страшные». Плотинный говорит: «А если меня убьют?» Борисов обещал, что сам его убьет, если не починит. Тогда плотинный пошел. Ему голову проломили. Он ничего, даже смеется, говорит, что сам свалился, о брус голову расшиб. Только, кажется, помер он всё-таки. Борисов взял грудного ребенка своего на руки, пришел на плотину, стал на колени, объяснил, что без воды дутья нет, а без дутья домнам остановка. Мужики тогда позволили починить, ушли с плотины. Зато вчера в молотовых мастерских, в токарной, в кузнице, на пильной мельнице – везде рабочих увели. Кричат: «Мы семигривенные подушные отработали и четырехгривенный сбор отработали. Почто опять на страду посылают?» Такой слух есть, что приписным только тридцать шесть дней в году на заводы работать полагается, а остальное время – на себя.