Пока Ватин объяснял Ярцову, для чего нужна какая стрела, Чумпин выскользнул из избушки и пошел к себе.

Уже стояла белая ночь. Всё зимовье окутано дымом костров. Чумпин вырыл из земли за своим жильем двухголового деревянного идола, поставил его к стволу сосны, перед ним положил такие же камни, какие дал русским, и стал оправдываться вполголоса:

– Может быть, он прогневал духа Железной горы, рассказав о ней приезжим чужим людям? Конечно, это плохо, но что же делать? Без собаки невозможно охотиться, а русские дадут деньги. Может, даже на ружье хватит – огненный бой! Пф – тук! Тогда самые красивые разноцветные тряпки он навяжет на тебя, Чохрынь-ойка. Как красиво! Пусть только бог не сердится. Ведь Степан не сердился же, что осень была теплая и реки долго не замерзали. Это помешало охоте: шкур добыто совсем мало, всю зим голодали, собака сгибла. Эй, бог!.. Степан только слегка поколотил тогда тебя. Совсем немножко, мосса-моссакуэ. Не гневайся же, Чохрынь-ойка, не приказывай духу дорог отвести след, когда он поведет чужих на Железную гору. Самые красивые тряпки тебе, не забудь! Ладно, бог? Емас?

Замолчал, стал ждать какого-нибудь знака от бога. Тихо. Льется далекая рокочущая трель козодоя. Позвякивают уздечками лошади, хрустит трава на зубах. Но вот далеко закричал, залаял дикий козел. Одинокий голос прорвал тишину.

Манси поспешил принять этот голос за утвердительный ответ лесного духа. Поскорее схватил идола, сунул его вместе с камнями в яму под избушкой, прикрыл мхом, – поскорее, пока бог не передумал.

И пошел спать.

Раньше всех утром встал Мосолов. Он вышел на берег Баранчи, оглянулся, вынул из кармана куски чумпинской руды и с ругательством бросил их в воду.

Потом подошел к первой избушке, разбудил спавшего там охотника и сказал:

– Эй, манси, нет ли у тебя продажных мехов? Куничка, может, какая завалялась?

Так он обошел все избушки, заставляя где лаской, где угрозой показывать ему оставшиеся с зимы шкурки пушных зверей.

Когда Ярцов вылез из избушки, Мосолов сидел на пеньке и запихивал в седельную сумку свою добычу.

– Не знаю толку в соболях да в лисицах, а в топорах да в тупицах, – лукаво подмигивая, сказал приказчик. – Чего-то такого заставили купить вогулишки. Надо же поездку оправдать, – взял.

Тронулись в путь. Опять началась пытка комарами. Чумпин шел впереди, обмахиваясь веткой.

– Ну и дорога! – сказал Ярцов. – Завод ставишь, а проезду нет. Как будешь по такой тропинке возить, например, горновой камень к доменному строению?

– Будет и дорога, Сергей Иваныч. Со временем. Еще до доменной кладки далеко.

Когда свернули на переправу, Чумпин показал рукой на север и сказал:

– А Кушва-река там, прямо, не надо сворачивать. Болот много. Бобры живут.

Ярцов спохватился, зашарил по карманам, в сумке.

– Где же камни? Образцы-то кушвинские. Я их забыл. Положил тогда в сумку, помню. Да, должно быть, вынул вечером, а нынче из головы вон. Нету в сумке.

– Ишь ты, грех какой! – Мосолов покачал головой. – Как на притчу – и я забыл, це-це-це.

Но Чумпин понял, о чем идет речь. Когда конь Мосолова, гремя подковами о гальку и вздымая фонтаны брызг, вступил в реку, манси придержал ярцовского коня за повод, достал из-за пазухи и вручил шихтмейстеру новые образцы той же черной руды, нагретые его телом угловатые обломки. Ярцов, озабоченный предстоящей переправой вброд через быструю Баранчу, наскоро засунул камни в сумку и ухватился за гриву коня. Чумпин остался на этом берегу: за бродом дорога была прямая – на Синюю гору.

Громада Синей горы с тремя скалистыми вершинами, с каменными обрывами уже виднелась над лесом.