в протянутой руке
мы над волною будем простираться.
Мы голословные,
мы в спорах покричим.
Но здесь мы, дружные и голые,
вытягивая головы,
Летят в холодных водах
журавли.
Похожие,
озябшие и белые,
Не греемся.
На берегу не наш костёр
горит.
Смотрите на реку,
прохожие,
Как по воде большие, белокожие
Опять летят на берег
журавли.
«Мы любим осень не почему-то…»
Мы любим осень не почему-то —
Она ведь красива,
Но забудем,
Что смерть эти листья косила.
Не сила ли в этом,
Скажите мне,
В красивой смерти,
Пылавшей в огне?
Не сила ли в этом,
Когда жизнь твоя
Станет улицей-самоцветом
Багрового октября?
Я готов стать природой
Только ради осени.
Я готов стать городом,
Где листья на площадь наносит.
Ради секунды-вспышки,
Выгорая до дна,
Готов стать вышкой,
Чтобы услышать, увидать,
Как зори горят.
Осенний лист
Всё равно дана любовь,
Хотя дана листку печаль,
Хотя рассвет его не нов,
Когда закат его умчал.
И всё равно к щеке прижат,
Как будто с дерева не сорван.
Пусть называет кто-то сором
Того, кто солнцу не мешал.
Пусть называет кто-то сором,
А он пылал, как сорванец,
И под конец кружился сонно
Вокруг деревьев в сто колец.
И уходил, и всё бесшумно,
Раз шум и листья ни к чему.
И, словно в Антарктиду шхуна,
Дни плыли в снежную зиму…
Листку дана к земле любовь,
Хотя дана ему печаль.
Зовут – он возвратится вновь,
Как человек, теряя кровь,
Как человек, идя сквозь даль.
Он для земли готов на всё:
И кровь, что собрана, отдать.
Лежать в снегах и оттого
Опять к весне бескровным стать.
«Я знаю, как садят культуры…»
Я знаю, как садят культуры,
Как их выращивать трудно.
Я слышал, как садят при культе,
Который растили нетрудно,
Который растили в трудном,
Горьком, ветшающем времени,
Когда лишь Максимы Горькие,
Люди, звучащие гордо,
Не преклоняли колени.
Когда держались дзержинцы
И, боль в себе не сдержавши,
Они бросали: «Да здравствует!..»
Против самодержавца.
А он, злой, непреклонный,
Руки засунув в китель,
Хотел покорных поклонов,
Хотел ублажённых амбиций.
А человек поседелый,
Лоб положив в ладони,
Ждал назавтра амнистий
И верил всю ночь в законность.
И даже верил назавтра,
И даже без шапки верил,
Когда, порешённый ветром,
Стоял накануне залпа.
А где-то жена и дети
Верили даже назавтра.
Старик
Обязанность моя понятна стала позже,
И, может, будет через год ещё ясней.
Прошёл старик, он мог бы быть моложе,
Я седину его возьму виной своей.
Возьму и стану гладить, как ребёнок,
Хоть не загладить той вины своей,
Что я пробыл ребёнком слишком долго,
И, может, кончу быть им через много дней.
Я уважать, я преклоняться должен,
Сберечь обязан был огонь его кудрей.
Идёт старик, он мог бы быть моложе.
Я ныл, я был ребёнком много дней.
День ото дня не понимая больше,
Я не ценил людских прожитых дней.
Идёт старик, он мог бы быть моложе,
Я раньше мог любить его сильней.
«Обмануть дурёху-яблоню нетрудно…»
Обмануть
дурёху-яблоню нетрудно,
ой, совсем нетрудно.
Десять дней весенних
в зиму забредут,
и станет яблоня цвести,
и листья распушит, как губы.
Есть много чудаков,
охотников на белое цветенье,
особенно случайное
и первое.
Есть много чудаков
с желанием отчаянным.
И даже не придёт
мороз,
который яблоне уже готовил
грубость,
как среди зимних грёз
растащат неожиданное чудо.
Всяк по листочку унесёт
на санные дороги
с ворохами сена.
Все думают, что дважды
зацветёт
и дважды будет яблоня весенней…
Сто вёсен есть
у дедов флегматичных,
И двадцать пять —
тебе,
ты быстро прогораешь.
Но стать счастливой
яблоня умеет,
когда впервые небо расцветает.
А обмануть
дурёху-яблоню нетрудно,
ой, совсем нетрудно.
Десять дней весенних
в зиму забредут,
и станет яблоня цвести
и листья распушит, как губы.
Женщина надежда
Был сын у женщины Надежды, одинокой женщины,