Моя девчонка – весна?
«Белая берёзка с губами пухлыми…»
Белая берёзка
С губами пухлыми,
Девичьими, нежными,
Алина Берёзкина,
О вас я думаю,
О вас, блуждающей в перелеске.
Собираю ягоды
И гляжу вам в губы.
Губы, губы – ягоды,
Проглочу их грубо.
Тёплое, весеннее
Солнце размордастое,
Проберись сквозь ветки,
Красное веселье,
Кудри из-под кепки
С пареньком губастым.
Алёша – одногодка,
Ученик – отличник,
На «пятёрку» сдавший стихи Есенина,
Белую берёзку
Алину Берёзкину
Алёша выучил
В дубравах весенних.
Подглядел бесстыдник
Дождик из-за тучки:
Алина белая в дождике мылась,
Веточки выпрямив —
Зелёные ручки.
А в траве босые ножки студились.
Но в траве бродили
Пьяные ноги.
Заробела в соснах рыжая белка.
Ветры удивились,
Встали у дороги.
Поцелуй Алина приняла, бледнея.
«Опухли гланды…»
Опухли гланды.
Я петь не могу. Охрип.
И голова болит. Я в белых ангелах
Простыни.
Дрожит карандаш. Я буду петь
На бумаге.
Как хорошо теперь.
Никто не мешает.
Ни кашель, ни тишина,
Ни разговоры.
Только один я.
И то, что взбредает в голову.
Мышь бегает
Под столом
Между крошками хлеба.
Грызёт. Махает хвостом.
Она моё вдохновенье.
Но что я вижу.
Уже в мышеловке
Сидит, не дышит
Плутовка.
И стих мой пропал.
Попал в западню.
Застрял.
Я сам не дышу.
Но не решаюсь выпустить
Мышь из клетки.
И жду мучительно
Какого-нибудь человека.
Но он приходит
Приносит кошку.
И кошка просит
Мышонка крошку.
Потом съедает. Ложится на солнце.
Жмурится.
Зевает спросонок.
С котятами ветрено журится.
Я пытаюсь снова писать.
Пытаюсь до ночи.
Но без вдохновенья
Нельзя
Стихотворенья
Закончить.
«Болевший от зимы до лета, он удивился…»
Болевший
ОТ ЗИМЫ
до лета,
он удивился,
как женщины
бельё под солнцем вешали,
и пот от солнца
по рукам струился.
Он пропустил весну
в бреду,
и непривычно,
что выросли плоды,
а белые цветы
весною отцвели
и зря их на деревьях ищет.
Хотя к нему
входили
в дом,
но только частью
вносили лица,
загоревшие на солнце,
но даже частью
не могли
внести разливы
и только через шторы —
новенькое солнце.
И вот он удивился
мальчику худому,
бегущему,
цветущему,
красивому.
Он так стыдился
и отворачивал голову,
когда прошёл по пляжу
полуголому
и для него
сегодня
непривычному.
Ведь это очень трудно —
летом зреть для лета
и всё прозреть
и видеть так, как надо.
Он, проболевший от зимы
до лета,
он пропустил,
как выносилась
бельевая ванна.
«Она будет фифа…»
Она будет фифа,
потому что сам ты
азартный.
Белая и милая,
из ваты,
чернила и бумаги,
потому что сам ты – поэт,
стиляга
с рубашкою в два цветочка.
А фифа мяукнет поэту вослед,
задобрит сразу,
подарит пива шипучую бочку.
«Говорили девчонки…»
Говорили
девчонки:
«Любовь голубая,
нежность – голубая,
верность – тёмная…»
А дороги крутили
велосипеды девчонок,
и осень, наметая,
на нас налетала.
«Мы вам скажем, —
говорили девчонки, —
почему красивые
у нас глаза,
почернее сажи;
скажем однажды,
только осень выметет
до ноября».
Грустное небо
говорило:
«Верьте!»
Облака говорили:
«Мы правду знаем.
Голубого цвета
любовь
и нежность.
И даже верность,
и та – голубая».
Но рыжей осени
я поверил,
небу не верил,
девчонкам не верил.
Но осени пёстрой
впервые поверил,
навечно поверил
и не проверил.
Только с вышки,
которая за дорогой
на горы смотрит
в красный лес,
я видел снова
рыжие просторы,
и это было
намного сильней
голубых небес.
А девчонка
в вязанной кофточке
и девчонка
с голубыми глазёнками
обманули беспомощно,
до ноября
передумали,
и я не узнал —
почему у тебя,
как угли,
чёрные,
почернее сажи
глаза.
Журавли
Кого стесняться?
Осенью до речки далеко.
Друг друга
нам, мальчишкам, не стесняться.
Пусть где-то далеко
маячило осеннее пальто,
Нам осенью мальчишкам не стесняться.
Мы нагишом
плывём
по ледяной воде.
Друг друга нам, мальчишкам, не стесняться.
И с белым камнем-голышом