На остановке Сантьяго, опершись на кузов жигулей, с папиросой во рту, в своих чёрных кудрях смотрелся латиносом-гэнгстой, который прекратил убивать, потому что ударился в религию и в этой своей религиозности стал не менее яростным. Сложа руки на груди, он поглядывал, как я с позором вытекаю из троллейбуса.

– Куда она собралась? Какой отъезд? – спросил я, глядя рассеянно на парней.

Сеня только выдохнул дым ноздрями.

– Любой, кто помогает семье, делает это по своей воле. С чистым сердцем. Это золотое правило. Именно поэтому семья никогда не забывает своего благодетеля.

Я немного очухался и выкинул кулак, чтобы ударить Сантьяго в худосочный живот, но затормозил ровно за сантиметр от его живота. Согнувшись в рефлексе, он уронил папиросу на асфальт.

– Уходить пока не время, – пожёвывая оставшийся стебелёк кислицы, мягко сказал мне Нат, когда я недовольно уселся на заднее сиденье.

– Как понимать не время? – отпив стирателя, повернулся к нему с переднего пассажирского Сантьяго.

– Вот прям чую, что ничем хорошим это не закончится, – как можно более сердито ответил я и почти даже хлопнул ржаво-баклажановой дверью.

10:45

Всю дорогу Сантьяго хлестал из пятилитровой пластиковой бутылки стиратель. Заедал он его сначала кислицей, а когда она кончилась – огромным лимоном, который хранился в пыльном бардачке жигулей. От жизни такой и я пару раз приложился к пятилитрушке.

Мы проехали весь город и покатились по ровной лесной дороге. Сразу за лесом лежала деревня Печки, а чуть дальше текла река Ильменка, за которой и жил мой дядюшка, прозванный пацанами дядюшкой Коршуном. Именно так его за глаза и называли – дядюшка Коршун.

Добраться до домика дядюшки – дело нетрудное. Встал на навесной хлипкий мостик, три минуты страха, и ты на месте. Вот только мост по весне то и дело смывало. Был и другой вариант: дать доброго крюка и, переехав Ильменку по дамбе в десятке километров от Печек, прошагать ещё дюжину вёрст по лесу. Так уж вышло, что я не любитель путешествий и приключений, потому с дядюшкой виделись мы нечасто.

Самого же его трудности – такие, как, например, отсутствие моста – не страшили ничуть. Ходили слухи, что дамам дядюшки ну очень нравилась вся эта романтика, и дамы ходили – или, может, плавали брассом? – к дядюшке в великом множестве. Он всегда был охоч до женщин, и с самого детства я пускал слюни на его спутниц, с которыми он изредка заходил к нам в гости.

В целом дядюшка был хорошим, толковым мужиком, но с таким сложным и тяжёлым характером, будто бы его, этот характер, отмачивали в солярке. Прошлым летом мы тоже ездили к нему, отвозили на починку диффузоры от колонок. Я согласился этим утыркам помочь, и дядя всё сделал как надо, даже денег с парней не взял. Могло бы закончиться это дело хорошо, я тогда уже стоял на пороге, мечтая о том, как сейчас пойду и потусуюсь с братвой, но дядя оставил меня и заставил наводить в гараже порядок. Видать, я быстро управился, потому что дядюшка устроил мне марш-бросок до южной части города, а потом заставил отжиматься и подтягиваться на скорость. И это в то время, пока эти уроды спокойно себе отплясывали под гоа-транс в еловом лесу, попивая стиратель и покуривая марихуану. Вот поэтому ехать я и не хотел, ведь спорт, как, впрочем, и уборку в гараже, я с тех пор не полюбил, да и планы у меня сегодня были совершенно другие.

Я, конечно, любил своего дядюшку, любил с детства, но никогда – по принуждению.

Вообще, он принадлежал к особой породе людей, которые прошли через все мыслимые и немыслимые домны ада, но вернулись почти полностью живыми и, во всяком случае внешне, – невредимыми. Всё у них было на местах, согласно номенклатуре, сообразно анатомическому атласу, но вот нервы, нервы порой сдавали. Выражал дядюшка своё негодование исключительно на вербальном уровне. Это был тот мастер боевых искусств, который никогда не применяет свои смертоносные навыки. Подозреваю, что подобная сверхспособность была дана ему как награда за все мучения. За его спиной была десятилетняя служба на подлодке, какие-то контрактные военные дела в Алжире и, конечно же, Первая чеченская. После всего этого дядюшка не потух, блеск его светло-голубых – нет, лазоревых! – глаз стал ещё ярче, чем в молодости.