– Олух, речеши, ну-ну, – отведал Плешивец имя его на вкус, а посем продолжил, – Что ж, аз не прекословлю, но ты должен еси отдати ми цедило сие, понеже без него личина моя противогазная без пользы будет, мы просто не возможем войти во пределы заводские. Но не скорби, яко токмо обрящу иную личину, аз той часъ вернуся, и мы купно отправимся на копание в развалинах оных. Что речеши?

Плешивец подивися тому, с коей четкостью и гласом он се изрече, будто речь сию готовил от самаго рождения, и воззре на деяния холопа. Сам же холоп возрадовася, он уверовал в реченное ему и возрадовася, но все же в нем закралися сумления некия. Он воззре Плешивцу во очи, а посем вопроси:

– Истинно? А ты мя не обольстиши?

На что Плешивец сперва сметеся, яко бояшеся зрети во очи кому-либо долее мига единого, но четко вбив себе во главу, яко предъ ним стоит таковой же дурак, яко и он сам, он все же сумел устремити свой взгляд на глупые очи Олуха. Взгляд Плешивца был ложно серьезен, но вскоре сменился спокойствием. Плешивец разсмеяся и похлопал Олуха по плечу, рек ему:

– Что ты! Мы вайаторы, друг другу не льстим! Тебе вообще первое время даже ничтоже творити не придется! Сможеши праздным быти время некое! Но посем, аз ожидаю от тебе полнаго отдания в труде нашем!

Удивительно, сколь Плешивец былъ велеречив. Подобное красноречие было свойственно Чаровнику, его прошлой, лучшей версии самого себе, но никако же Плешивцу. Воззрев на Олуха, узрел он, что словеса его возымели действие, заставив того сначала мало помыслити, затем закивати своей пустой главою и отдати свое цедило.

– Что ж, держи…

Олух простер Плешивцу цедило, отчего у того заблестели очи. Он медленно простер к нему свои длани, а затем с криком:

– Даждь семо!

Немедля выхватил цедило из его дланей и стал прикручивать к личине противогазной. Закрутив цедило до щелчка, он сотвори полный вдох грудью и удовлетворительно воздохнул, почувствовав, яко дыхати стало гораздо легче.

– Аххх… Тако лучше…

Он же лукаво воззре на Олуха, умыслив супротив него кознь очередную, после чего рече со веселием:

– Ну что ж, поидем, токмо не оставай позаде!

Вдвоем же пустилися ко велиим развалинам еже некогда промышленной зоной звалось, приближася ко строениям первым порушенным, и времем от времени сташа, дабы тела мертвых огледати. Места те бяху мрачны зело, многия тайны и повести храняху в себе, но паче всего Плешивца занимаша не руины цивилизации некогда велицей, а достояние ея. Аднако найти что-либо во окрестностях, идеже бе безопасно сугубо, не представлялось возможным, ибо до них тута все уже обрано бе. И единственно еже интерес представляше здеся, сие бяху трупы недавно убиенных рабов, такожде и костяки, кои все едино ничего интересного при себе не имяху. Впрочем, не зело верно рещи, что мертвецы оные вовсе ничего не имяху и интереса никакого не представляху. Они может и не представляша интерес вещественный для Плешивца, зато даваху ему душевное наслаждение, ведь видети и осматривати трупы тех, кто како-либо ему досаждал, бе истинной усладой для очей его и ума воспаленного. К примеру, ему удалося найти раба, прежде укравшего у него сапоги. Он же умре от того, яко пуля шальная угоди в спину ему и заде орган важный, и по всей видимости он тяжко мучашася, ибо личина его застыла во агонии вечной.

– Неужто тебе утеха есть трупы разглядаючи? – вопроси Олух, приметив яко Плешивец со интересом мертвецов огледает.

– Сие не просто трупы, сие трупы врагов моих. Жаль токмо, что не удалося мне со ними лично расквитатися, – ответствова ему Плешивец, припав на колена пред трупом, а затем нача сдирати с него сапоги свои. И хоть у него уже бяху резиновые сапоги, дарованные Максисом, не хотелося ему свои сапоги оставити на стопах мертвого злодея. А посему реши задарити он сапоги сии Олуху, дабы в доверие его войти.