Поднялась на носочках, дотянулась и сняла томик с полки.

Подбежала к столу. Быстрыми движениями сняла упаковку и открыла книгу. Сердечко сильно забилось. В углу титульного листа миссис Кеплтон оставила для меня несколько строк:

«Дорогая моя девочка! В канун Рождества я дарю тебе любимую книгу. Пусть она станет твоим верным спутником. В трудные дни заменит меня и успокоит душу. Рядом с инскриптом ты найдёшь розу, которую я когда-то засушила, чтобы в минуты отчаяния её аромат напоминал тебе самые дорогие воспоминания детства. Эта роза станет твоим поводырём в печали и в радости. Не тревожься, не отчаивайся, дорогая Лионелла. Я с тобой всегда и везде.

С любовью, верой в благословение Господне, твоё счастливое и благополучное будущее.

С трепетом в сердце и любовью к тебе, любящая миссис Тези».

Милая безгранично добрая хранительница приютского очага –

миссис Кеплтон – заботилась обо мне, желая порадовать и обнадёжить. Я никогда не забуду тепла и щедрости её души. Обняв обеими руками книгу, поплелась в комнату. Нельзя было показывать своё состояние другим. Обнаружив моё отсутствие, начались бы расспросы, а мне больше всего не хотелось с кем-либо делиться своими переживаниями.

***

Наказание

На следующий день у нас начались неприятности. В приют приехала надзирательница – госпожа Вилма Харисон. Её внешность с первых же мгновений могла оттолкнуть кого угодно. Голос – рупор. Она не разговаривала, трубила. Хотелось закрыть уши или убежать. Я впервые столкнулась с женщиной, у которой, по сути, не было ничего женского. Не верилось, что она может быть матушкой, бабушкой, сестрой, тётушкой или даже просто леди. В глубине души я её прозвала «Сухарь». Ей чужды были обычные человеческие чувства. Взгляды на жизнь говорили о том, что она выросла в плохой среде и её окружением являлись совершенно чужие люди. Помимо некрасивости, мисс Харисон была обозлена на весь мир. Тогда я понятия не имела о выражении «старая дева», но вскоре мне объяснили, что этот термин означает. И всё же я думала иначе. Добрую душу можно сохранить в любом статусе.

Эта женщина ввела в приюте палочную дисциплину. При любой невинной детской шалости, она пускала вход свою длинную толстую палку, которой била по рукам, спине и голове, сопровождая действия криками.

Как-то наша надзирательница объявила, что скоро все мы покинем наш приют, и нас распределят следующим образом: младших перевезут в другие приюты. Старших – отдадут в семьи, но не на правах их детей, нет – в прислуги.

Мы с содроганием сердца ждали своей участи.

Я при первой же возможности забиралась в библиотеку, читала и перечитывала свою любимую книгу. Иногда изучала научные труды сэра Кеплтона – покойного супруга хранительницы нашего очага.

Однажды моё чтение прервал крик надзирательницы.

– Кто позволил тебе без разрешения заходить в библиотеку?

– Госпожа Харисон, ночью все спят, не у кого спрашивать разрешение, – ответила я, пятясь назад, чтобы не угодить под удары её палки.

– Скверная девчонка, ты ещё вздумала спорить со мной, огрызаться? Марш в чулан, не то придётся задействовать мою палку. До завтра ты наказана. Не смей попадаться мне на глаза. На амнистию не рассчитывай и не надейся на поблажки, я своего решения не изменю. Некому тебя пожалеть, – в злобной усмешке скривила она рот. – Вон отсюда и, чтобы глаза мои тебя не видели. Миссис Кеплтон изрядно избаловала вас, нечего сказать… полнейшее безобразие. Вон, я сказала, – и она вытянула в сторону двери свою костлявую руку.

Мне ничего не осталось, как подчиниться. Надзирательница от рождения была лишена добрых чувств, умению сострадать другим людям, поэтому никогда бы не сделала снисхождения сироте. Если наказывать, так по всем правилам, чтобы навсегда запомнили боль в теле от палки, в душе – от страдания. И я поплелась в сырой холодный чулан, где провела бессонную и беспокойную ночь.