– Нравится? – спросил Павел Иванович.

– Да! Как на картинке! – восхищённо призналась Елена Сергеевна.

– Бани сегодня, – важно сказал он. – Ишь, как топятся.

Они спустились на плотину через ручей. Здесь было холоднее. О дорогу шумела вода, невидимая подо льдом. И хотелось поскорее подняться в гору, чтобы с новой стороны посмотреть на деревню. На горе нагнал Николай с чемоданом. Широкие сани крепко пахли подмёрзшим сеном. Лошадка часто дышала боками и косилась влажным выпуклым глазом.

– Седайте! Мигом донесу! – весело крикнул Николай. – Елена Сергеевна, вот пологом укройтесь. Чай, не катались на лошадках-то?

Она неловко села, чувствуя под собой твёрдое дно саней и не зная, за что держаться. Павел Иванович и Николай, привычно встав на колени, вдруг разом громко чмокнули губами. Вожжи хлопнули, и лошадка понеслась, мотая хвостом и высоко и страшно подкидывая задние ноги. Сани загремели по замёрзшему дорожному льду, забухали, затряслись. И Елене Сергеевне стало больно и неловко от этой мелкой и частой тряски, но, заглянув в весёлые и разгорячённые лица отца и сына, она вдруг сама поддалась их восторгу и, придерживая шапочку, стала храбрее смотреть по сторонам.

За поворотом Николай стал придерживать лошадь, она недовольно оглянулась и побежала мелкой рысцой, потом резво завернула направо, возле больших берёз, будто угадав, и остановилась у пятистенной избы с низкими серыми окнами, кособокой верандочкой. Над домом на длинном шесте торчала скворечня. Во всём читалась бедность и одинокая старость. И сердце Елены Сергеевны, только что жившее радостным испугом и восторженным удивлением, вдруг болезненно сжалось от предчувствия встречи с хозяйкой дома.

– Ну, Елена Сергеевна, добро пожаловать! – широко улыбаясь, сказал Павел Иванович. Он первый выпрыгнул из саней и помог ей выбраться. К чёрной цигейковой шубке пристали колючие травинки и сенная труха. Она стала досадливо отряхиваться и заметила, как что-то мелькнуло и кто-то маленький и незаметный в темноте крыльца стал спускаться по ступенькам на свет, как проявляясь. Это была Ефросинья Егоровна. Её единственный тёмно-серый глазок лукаво светился, и тихая радостная улыбка робко освещала маленькое в сеточке разбегающихся морщинок лицо. На месте правого глаза была круглая впадинка, затянутая бледной кожицей. Она кивнула Елене Сергеевне головой и стала рассматривать её пристально, как ребёнок, нисколько не смущаясь своего любопытства.

– Здорово живёшь! – громко на всю улицу закричал председатель. – Смотрите-ка, и крылечко уже нашиньгала! Ни снежинки! Гостей ждала. Ну, Ефросинья Егоровна, погляди, какую учителку я тебе привёз, как и обещал! Ну, какова?

– Басёна! – улыбаясь глазом, ответила Хитриха. – Звать-то как?

– Елена Сергеевна! Вы меня к себе возьмёте пожить?

– Да возьмёт, возьмёт, уже взяла! – вмешался Павел Иванович, не давая говорить. – Коль, волоки чемодан, чего стоять-то!

– Почто не возьму? – ответила Хитриха. – Летница у меня пуста. Панкратушка протопил. Я, Иваныч, – она быстро обернулась к председателю, – его не поваживала!

– Ну и правильно! – одобрил председатель и стал подталкивать Елену Сергеевну в спину. – Пойдёмте, пойдёмте. Чаю попьём, горенку вашу посмотрим. Бат, и не понравится чего?

Едва вошли в тёмные сени, как Павел Иванович снова скомандовал:

– В летницу сначала! Поглядим, что да как!

Дверь сильно скрипнула, зашуршала по полу, и Елена Сергеевна, удивлённо озираясь, первой шагнула в горенку, называемую летницей. Она никак не ожидала увидеть вместо маленькой и тесной, как ей вчера представлялось, такую просторную, распахнутую на четыре окна комнату. Бледненькие жёлтые обои, отражающие солнечный свет, делали комнатное пространство каким-то тёплым и мерцающим. Свет шёл от потолка, от широкой матницы, от белой высокой печи с охапкой приготовленных дров. Было чисто, тепло, уютно.