Елена Сергеевна внимательно слушала и кивала Полине Тимофеевне, и была рада, что её саму ни о чём не расспрашивают, не толкают, не пристают. Она слишком устала, слишком много было всего. Вся её прежняя городская жизнь вдруг отодвинулась в сторону, а новая только начиналась, и она не знала, какая будет эта новая жизнь и привыкнет ли она к ней. Всё было чужое и незнакомое, но то, что с самого начала её уже окружили вниманием и заботой, удивляло и обескураживало. «Всё не так плохо! – думалось ей. – Но хорошо бы быстрей на русскую печку, завернуться в одеяло и спать, спать…»

– Меня качает, – сказала она хозяйке, – я всё ещё еду!

– Это завсегда так, милая! – охотно откликнулась Полина Тимофеевна. – Меня всю дорогу укачивает. Когда я еду, Павлуша мне окошечко с краюшку – знаете, такое треугольное? – открывает. Я без окошечка никак не могу ездить! Ой, слышите? Павлуша идёт! Промёрз тоже, вас на переправе ожидаючи. Вот смешной!..

Вошёл Павел Иванович, пихнул рукавицы в печурку, кивнул жене и, погремев умывальником, сел к столу:

– Ну, расспрашивала о чём?

– Нет, Павлуша, ты ж не велел. Да и о чём расспрашивать – она ж устала. Сидит, скомнится, ничего не кушает!

Елена Сергеевна, засмущавшись, стала оправдываться:

– Я с дороги устала. Мне пока ничего не хочется. Я вот варенье ем.

– Варенье не еда, – оглядев стол, строго сказал Павел Иванович. – Давай-ка, Поля, суп из печки тащи, а мы тут сообразим дело важное, – и, поднявшись, протопал к буфету, достал водку и заговорщицки подмигнул: – Ну, по двадцать капель?

– Павлуша! Что ты? Что подумает Елена Сергеевна? Вот смешной, не могу прямо!

– Если девка умная, ничего не подумает! Можно в чай – ложечку! А можно и настоечки твоей, Поля, той, которая на травках. Или на ягодках. Один хрен! А за «девку» простите меня, Елена Сергеевна! Присказка такая у меня. Вырвалось!

– Ничего, ничего, Павел Иванович! У меня и бабушка любит разные присказки, она тоже из деревни, с Онеги.

– Как хочешь, Елена Сергеевна! А тарелку супа съешь! – приказала Полина Тимофеевна, появляясь из задосок и ставя на стол горячий чугун. – Суп из печи русской, не едала ещё такого. У меня у Павлуши за ушами трещит. Ешь! Добавки попросишь.

Такого супа из чугуна она и вправду никогда не ела и даже пригубила рюмочку и, раскрасневшись, сверкая глазами, наконец спросила:

– А жить-то я где буду, у бабушки какой-то?

– У Ефросиньи Егоровны! Горенка для вас приготовлена большая, светлая и рядом со школой. Панкрат наш уж третий день её вытапливает. Дрова привезены, сухие, еловые. Панкрат с Николаем чурки раскололи, в сарай снесли. Хорошо вам там будет. Да и бабушка обрадела: не одна хоть!

– А бабушка-то старенькая? Какая она?

– Ну, бабушка… Налей-ка ещё по рюмочке, Поля! Сколько лет-то ей?

– Седьмой десяток, кабыть, одна живёт и сама себя обихаживает. Кур держит. Картошку нынче сама садила. Песни петь любит. Лежит себе на печке и песни поёт. Заслушаешься!

– У меня бабушка тоже песни поёт! Романсы разные.

– Романсы – это хорошо! – заметил Павел Иванович. – А вот насчёт Ефросиньи Егоровны, знаете, Елена Сергеевна, она, как бы вам это сказать?..

– А ты так и скажи, Павлуша! Надо прямо говорить. Вот смешной! Елена Сергеевна, вы только не бойтесь – разные люди бывают! – одноглазая она! Беда такая! Сердце у меня переворачивается! В лесу она работала во время войны, под дерево попала, вот оттого и голова у неё долблёная!

– Что вы говорите! Как же так? – испугалась Елена Сергеевна. – Бедная! А кто-нибудь у неё есть из родных?

– Да никого в деревне, почитай, не осталось, – сказал Павел Иванович. – Муж её, Иван Александрович, ещё до войны помер, в тридцать девятом, от сердца. А сын, Серёга, – лётчиком. В Ленинграде летает. Редко Егоровну навещает. Ну а деньги, посылки там разные, письма – те шлёт.