Со своей стороны, в результате этого противопоставления реформаторы и их клевреты имеют «праведную» возможность гневно осуждать нынешнюю власть за жестокость, авторитаризм, всесилие бюрократии, ликвидацию гражданских институтов, свертывание демократии, которая была тогда, в «славных 1990-х»21. Кто-то из них апеллирует к мировому сообществу, участвует в митингах в защиту прав человека, за свободу СМИ, за свободу собраний, против произвола власти, против всеобщей коррупции, за независимый суд, за честные выборы, за демократию и т.п. А была ли демократия в 1990-х годов? Если и была, то весьма своеобразная. Специфику той «демократии» наиболее точно охарактеризовал Б. Кагарлицкий: «В России в 1992–1999 годах была демократия. Но она не распространялась на Кремль. Оппозиция могла говорить, пресса – критиковать, граждане – голосовать, и все было великолепно при одном условии: все это не имело никакого отношения к вопросу о власти» [10, с. 6]. Образно говоря, в 1990-е годы население упивалось демократией, а власть упивалась разделом собственности. Этот естественный при разделе собственности социально-правовой хаос – своего рода законодательную и законоприменительную вольницу («правовую махновщину») – можно называть демократией только в весьма извращенном смысле. «Пора понять, что в правящем слое России демократов не только нет, но и не было, – обобщила в конце 2002 года дискуссию на эту тему академик Т. Заславская. – Деятельность этого слоя подчинена, в первую очередь, его собственным интересам, ко всему остальному он абсолютно глух» [9, с. 145].

Точно так же, со своей стороны, высшие чиновники имеют прямо противоположную по смыслу, но столь же выгодную политическую возможность не только все неизлечимые системные болезни, но и все личные провалы и преступления списывать на «лихие 90-е», из которых, кстати, все они вышли, благодаря которым и получили власть, и, главное, возможность ее сохранять. Ставленники и наследники Б. Ельцина теперь всячески открещиваются от него. А обращение к 1990-м дает им возможность бороться с политическими оппонентами самым простым и эффективным способом: объявлять их демократами и либералами, кивая при этом на национальный позор 1990-х.

Поиском ответа на вопрос о классификации политических итогов реформ заняты многочисленные отечественные и зарубежные обществоведы. С тем, что они привели страну к авторитарному режиму, практически все согласны. А вот как определить нынешнее государственное устройство – здесь мнения расходятся. Общепризнанно только то, что «современный капитализм и новый российский строй, не просто далеки друг от друга: они антиподы» [27, с. 13]. Целый ряд авторов не без основания считают, что «новый русский» капитализм, как и латиноамериканский, с одинаковым основанием могут быть подведены под рубрику «компрадорского капитализма», т.е. живущего – и экономически, и политически – за счет распродажи иностранному капиталу национальных богатств и предоставления в его распоряжение дешевой рабочей силы. «Однако главное и принципиальное отличие российского капитализма от латиноамериканского связано с происхождением “новых русских” капиталов, – справедливо отмечает Ю. Давыдов. – Оно, это происхождение, окружено покровом некой таинственности, хотя совершенно очевидно, что речь идет о государственной кормушке, к которой “новые русские” ухитрились намертво прососаться, опередив остальных конкурентов благодаря своей “социальной близости” к тем, кто фактически распоряжался общенародной собственностью. Ответ на вопрос, как же все-таки “новые русские” смогли высосать из вышеупомянутой кормушки столь астрономические суммы, стремительно превратившись в мультимиллионеров, характеризуется не такой уж невинной банальностью: “воруют-с!” Воровство в новой России предстало в виде казнокрадства общегосударственного масштаба» [7, с. 21]. То есть общественный феномен, рожденный в 1990-х годах, «не дотягивает» даже до латиноамериканского капитализма.