Последние, используя официально апробированную терминологию, незамысловато сужают понятия. «Модернизация» трактуется как преобразование крестьянской страны в промышленную державу, а таковое сводится исключительно к индустриализации. Больной вопрос для партийной доктрины об отношении к наследию Мао «новые левые» решают просто: Великий кормчий оказывается отцом современных реформ, а Дэн Сяопин – верным продолжателем модернизационного курса Мао. В то же время отмечается, что Дэн «исправил старые ошибки», перенеся центр стратегии с классовой борьбы на экономическое развитие, с «закрытости» на «открытость» и отвергнув «традиционную социалистическую модель советского образца».

Смыкаясь с националистами, «новые левые» противопоставляют «китайскую модель» «западной»; аргументируя превосходство социалистической модернизации, они используют критику буржуазного общества и капиталистической экономики основоположниками марксизма. Так, Маркс и Энгельс оказываются под пером консервативных толкователей китайских реформ ведущими теоретиками современной модернизации [24, c. 120–124].

Свою лепту в толкование модернизации вносит «китаецентричное» направление (чжунго сюэпай). Подчеркивая важность для решения задач модернизации всего китайского наследия (включая историю КНР с 1949 г.), «китаецентристы» сосредоточиваются на опровержении подражательной модернизации. Они отвергают представление, что Китай обречен копировать путь развитых стран. Успех китайских реформ, доказывают «китаецентристы», бросает вызов традиционно-европоцентристскому противопоставлению плана и рынка, демократии и диктатуры, государства и общества.

Кроме понятного желания преодолеть возникший в ходе подражательной модернизации страны комплекс неполноценности и мобилизовать патриотизм народа для продолжения курса реформ, в логике «китаецентристов» выявляется совершенно определенный политический подтекст. Это не просто вариант теоретического обобщения опыта преобразований в постмаоистском Китае, а, как констатирует отечественный китаевед, «политическая доктрина, призванная посредством пропаганды китайской исключительности законсервировать в неизменном виде однопартийную систему власти в КНР» [3, с. 268].

При этом платформа «китаецентристов» глубоко коренится в пробужденном реформами национальном сознании. Главное, как объясняет профессор Пекинского университета Ван Чжунцзян, с началом реформ среди народа «усилилось чувство принадлежности к традиции и истории Китая» [цит. по: 17, c. 93]. Подобно тому, как в Японии прорыв к модерности обернулся стремлением к выявлению национальной идентичности, породив обширную литературу о «японскости» (нихондзин рон), в модернизирующемся Китае ширится движение за воскрешение «национального учения» (госюэ).

Один за другим открываются колледжи и центры госюэ в престижных университетах, возникают альманахи, сайты, блоги, устраиваются летние лагеря и курсы. В центральных газетах, в библиотеках и книжных магазинах теперь есть специальные отделы. Обществу явлены научные авторитеты по госюэ. Телевидение транслирует просветительские сериалы, превращающиеся в «мыльные оперы на исторические темы». Ситуация напоминает специалистам первые десятилетия ХХ в., когда движение культурного обновления, провозгласившее курс на модернизацию по западному образцу, резко обострило проблему национальной идентичности и, манифестируя озабоченность самоутверждением китайской культуры, широко пошли в ход выражения «национальная живопись», «национальный театр», «национальный язык», «национальная медицина», «национальная одежда», появился и сам термин