После выставки человек десять, причастные к выставке, пошли в ресторан, где веселились до позднего вечера. Пили вино, произносили тосты в её честь, особенно усердствовал Николай Александрович, но в конце застолья неожиданно предложил выпить «за красавицу Елену Алексеевну, прекрасно проведшую это мероприятие». Взоры обратились на неё, и с таким же усердием, с каким только что восхищались ею, принялись восхищаться талантами музейной работницы.

На следующий день позвонила Юля – впервые за две недели:

– Юля, Юлечка! – обрадовалась она. – Ну как вы там?

– А ты как?

– У меня всё замечательно! Юля! Вчера Николай Александрович устроил выставку моих фотографий! Это было здорово! Меня так хвалили, называли настоящей художницей! Я счастлива! А вы-то, вы как? Как Феденька?

– Феденька, как прежде, дурак. На днях соседи на работу позвонили: «Ваш Федька бегает по крыше котельной и по эстакаде. Сама знаешь, там всё голубями загажено. Поскользнётся, нога поедет – и конец котёнку! Я ему вечером дала чертей, а он: «Я же не один бегал, а с Денисом и другими пацанами. Я не хотел, а они сказали: «Ага! Боишься!? Зассал?» Ну дурак, и другим уже не будет! Убьётся когда-нибудь! Своей башки нет – только бы друзьям понравиться! А приглядеть некому – у бабушки любовь…

– Юля, давай не будем!

– Ладно, ладно… В море-то купалась?

– Нет, даже ещё не видела его.

– Ого! Затворницей живёшь? А мы тебя предупреждали! Ну ладно. Звони. А то мне дорого в роуминге торчать.

Прошёл июль, заканчивался август, а для Альбины Николаевны ничего не менялось. Николай по-прежнему любил её: целовал, уходя на работу, ласкал, возвращаясь вечером, зарывался лицом в её чудесные мягкие волосы и говорил самые нежные слова. Но что-то было уже не так, как раньше. Всё реже вибрировали в её груди волшебные струны, всё реже звучала сладкая музыка.

Она чувствовала себя пленницей в Колином доме, птицей, попавшейся в золотую клетку. И никто не был в этом виноват. Оставить Анну Ефимовну одну действительно было нельзя. Не слыша никого в доме, она принималась рвать наволочки, простыни, бельё на себе, пыталась выбраться из постели, падала, а потом, скуля и плача, дожидалась кого-нибудь на полу перед кроватью. Поднять её обратно было не просто, потому что старушка воспринимала подругу сына как врага, вырывалась, царапалась и щипалась.

В последнюю пятницу августа Коля приехал пораньше и сообщил, что наконец-то может устроить себе завтра выходной.

– Давай проведём его на море, – предложила Альбина Николаевна, обнимая и целуя его.

– Увы, Алечка! Назавтра у меня работы на целый день: надо собрать виноград, отжать сок и поставить бродить. А на море пойдём в воскресенье. Я ведь, хорошая моя, нанял сиделку.

– Слава богу! Коля, я измучилась за эти два месяца. Твоя мать меня ненавидит на каком-то биологическом уровне. Мне, конечно, жаль её, я понимаю, она старый человек и не виновата в своём нынешнем состоянии. Но, пойми и меня, я бы с радостью ухаживала за ней, но, когда это становится моим единственным занятием, и не видно конца… Может я плохой человек, но в душе моей, просыпаются нехорошие чувства.

– Ну полно, полно, Алечка! Как она сегодня?

– Утром принесла ей манную кашу, пошла на кухню. Вернулась, а она вывалила всю тарелку в постель и размазала по покрывалу и наволочке. Пришлось всё перестилать и стирать.

– Ну потерпи ещё немного! Всё когда-нибудь кончится. И тогда будем жить для себя.

– Коля, но смогу ли я уважать себя, желая смерти другому человеку?

– Давай, не будем об этом думать. Я сегодня что-то устал. Полежу перед телевизором, а потом спать, спать, не просыпаясь!