Милана поднимается на несколько ступенек и оборачивается.

– Я живу в тридцатой. Если что надо, заходи.

Улыбаюсь.

– Ты тоже. Я из двадцать третьей.

В душе холодно. Быстро раздеваюсь, регулирую воду и моюсь.

Закручиваю волосы в полотенце и накидываю халат. Б-р-р! Замёрзла. Но всё равно счастлива.

В деревне баня тёплая, но пока воду и дрова натаскаешь, пока печку натопишь – уже и мыться сил нет. А в городе хорошо – кран открыл, водичка полилась. Ну и что, что в душевой холодно. Если мыться в после кого-то, то она успеет прогреться.

Довольная, поднимаюсь на этаж, иду по коридору.

Самые ответственные уже встали. Кое-где хлопают двери. Кто с чайником идёт, кто в туалет мчится с полузакрытыми глазами, кто, как я, – в душ.

Прохожу мимо комнаты, в которую меня вчера чуть не затащили. Невольно кошусь на неё и жмусь к противоположной стене. Дверь приметная, даже в темноте не перепутаешь – на ней звезда нарисована. Интересно, что это означает?

Слышу скрип справа, но обернуться не успеваю.

Бам!

– Ой!

Лечу куда-то назад, из глаз сыплются искры. Ощутимо бьюсь об пол тем самым местом, которое обычно предупреждает об опасности, но сегодня видимо проспало.

– Бля, ромашка! Я тебя не убил?

Голос знакомый, но сквозь звон в ушах пробивается туго, поэтому не узнаю́.

Тру ладонью лоб. Вот блин!

Дышу, пытаюсь сообразить, что я и где я. Ладно, ладно, это я загнула – что я и где я, помню. Но всё равно больно!

Открываю глаза.

Ошизеть!

Я сижу на полу, а напротив стоит мажор. В серых глазах растерянность. Светлые вихры немного всклокочены, футболка помята, будто он в ней спал.

– Жива, говорю?

Спрашивает, а сам взгляд куда-то ниже переводит. Мееедленно так. И голос хриплый.

Опускаю глаза, и кровь к лицу приливает – полы халата от падения разъехались в стороны, и я сижу практически голая.

Ну не совсем, конечно. Бельё на мне есть. Но мне-то от этого не легче!

Тоненько пищу и пытаюсь стянуть полы вместе.

Где-то хлопает дверь, и коридор наполняется шумом мужских голосов.

Мажор кидает взгляд мне за спину, чертыхается, а потом хватает меня подмышки, и я взмываю вверх.

Открываю рот. Слов нет, одни эмоции. Мажор навис надо мной, такой высоченный. И стоит так близко, что мы почти соприкасаемся.

Полотенце с головы, видимо, слетело, потому что в лицо лезут мокрые пряди. Одной рукой пытаюсь их убрать, другой намертво сжимаю на груди края халата.

– Слышь, ромашка, – хрипит Горин, – ты так по общаге не ходи. Слишком много тут придурков – любителей срывать цветочки.

Говорит, а сам, не отрываясь, на меня смотрит. И в глазах закручивается что-то тёмное и до жути пугающее.

– Я из душа, вообще-то… – оправдываюсь зачем-то.

Ой, что-то ему ещё хуже стало. Вижу, как на шее жилка начинает биться. Быстро-быстро. А глаза абсолютно дурные становятся.

И вдруг он с силой втягивает в себя воздух, протягивает руку, убирает с моего лица мокрую прядь, сглатывает и наклоняется, одновременно притягивая меня за затылок.

Ой, это что… он меня что… э… целовать собрался?

Ну нет, мы так не договаривались! Резко ныряю под руку и выворачиваюсь.

Мне ещё мажоров всяких не хватало! Пусть вон, Элинку свою целует! Или у кого он сегодня ночевал? Куда, вообще, коменда смотрит, или для мажоров у нас отдельные правила?

Отскакиваю в сторону. Сверлю его гневным взглядом.

– Ты что, совсем? – возмущённо фырчу.

Горин немного дёргается, как будто приходит в себя. Взгляд проясняется. Он убирает руки в карманы, а на лице опять появляется наглая ленивая улыбочка.

– Я же сказал, в таком виде по общаге не ходи. Ещё наткнёшься на какого-нибудь придурка.

Так и хочется ответить: ага, ага, как раз на их предводителя только что наткнулась!