Точно чуткая пантера, затаившаяся в пампасах, я наблюдаю за ней. В секунду наша поляна превращается в дикий нелюдимый заповедник. В прохладной тишине, разбросанные по периметру копешки свеженакошенного теплого сена, издают горько-сладкую истому вянущего разнотравья. От женщины, стоящей рядом, веет притягательным живым теплом. Она оборачивается ко мне, ведомая каким-то инстинктом, – прекрасная лицом и телом, ослеплённая закатом, с вольно вздымающейся роскошной грудью. Древняя природа заставляет пантеру забыть обо всем на свете, кроме вожделенной добычи. Легко запрокинуть эту пышущую огнём, трепещущую, как пламя, жертву, и с первобытной лаской вскинуть на руки, чтобы через секунду бросить в объятия мягкой колючей постели…

– Не так… сама… сама… – шепчут, глотая поцелуи, сочные губы.

Где-то в эту секунду летят самолеты, плывут корабли; где-то в Афганистане и в Анголе пылает война, кто-то умирает с оторванной ногой; южнее – в Кейптауне, в операционной – пересаживают сердце молодой девушки, погибшей в автокатастрофе, в грудь пожилому мужчине; в экваториальной Гвинее в теплой жиже жируют крокодилы, над их головами по лианам скакчут макаки; на другом контененте – на Амазонке, напуганная лесным пожаром, выползает на берег, сверкая чешуей, жирная анаконда; в притонах Венесуэлы не затихающая ночная жизнь, выплевывает поутру, как бледные огоньки сигарет, незащищенные зелёные плечи юных проституток; во льдах Арктики, среди синих торосов, в негаснущем мареве полярного дня бродят рыже-белые медведи; в дремучей сибирской тайге, отгоняя липкую мошкару едким дымом папирос, геолог коротает ночь, звеня на гитаре, мечтая о зелёном домашнем абажуре, о полке с вожделёнными книгами… А здесь, на затерянной в лесной глуши поляне, в шуршащей, как летний дождь, мятой копне, двум людям нет до того никакого дела. Они забывают обо всём, им кажется: секунда, другая – и они окажутся на пороге разгадки великой, важнейшей тайны на свете…

Туман окутывает поляну, посыпая траву серебристой пудрой росы. Всходит красная от стыда, но весёлая, хохочущая во весь рот луна. Сосны, трепеща и колыхаясь, тянутся вверх, как дым загашенных факелов. Чуть слышно где-то булькает ручей. Шелестит море за обрывом. Звенит листва на осинах, нашептывая какую-то таинственную любовную сагу. Вянут, умирая цветы под головой, оседаая на губах диким мёдом истомы. Долго сдерживаемое влечение, путаясь с очарованием белой ночи, не устаёт одаривать природу бесконечной вереницей фантастических открытий. Знакомые земные лики путаются, мешаясь с неземными, иконными. Луна уже делается изжелта-зелёной и отыскивает на небе черную муаровую ленту тучки, чтобы целомудренно прикрыть глаза. А караван, истерзанный долгим блужданием по пустыне, всё не устаёт припадать к хрустальному источнику, обнаруженному в песках, и никак не может утолить жажду под пальмами волшебного оазиса…

Опьяненные и счастливые, мы покинули лунную поляну и не торопились обменяться адресами, не торопились договориться о новой встречи, потому что полагали, что впереди у нас масса времени – целых три дня.

Утренняя заря уже заступала на вахту вместо вечерней; а мы только прощались у дверей вийвиного коттеджа, как прощаются ненадолго близкие люди. Я вернулся в экипаж и, едва приклонил буйную голову, как, точно пружиной, был вскинут командой боевой тревоги. Два моторных бота, будоража нежное сиреневое утро, вывезли моряков на рейд – там утюжила воду наша отремонтированная подводная лодка…

Отстало всего два матроса, они ушли в самоволку. Их не стали ждать, доберутся как-нибудь на перекладных до военно-морской базы в Палдиски.