Из-за шахматного столика поднимается чернобровая смуглянка с морковными губами. На ней дорогое заграничное платье, наверно, муж ходит в загранку. Проходя мимо, она спрашивает у меня с коварной женской проницательностью:

– Значит, уже кого-то защищаем, капитан?!.. Жену, детей?..

Лидеры Интердвижения идут к стоянке автомашин, садятся в «Москвич-412». С ними еще двое – мужчина и женщина. «Москвич», погазовав вхолостую, отчаливает.

Милиционер садится на лавку, снимает фуражку. Затем подаёт мне мягкую руку.

– Вы все правильно говориль, молотой человек! Я так не умел…

Я расставляю фигуры.

– Может быть партейку?

– Нох, не могу, слузба! – деревенский детектив надевает фуражку. – Тругой рас. Вот вам уже есть партнер, – кивает он на подходящего к веранде Урхо. – Бальсой сахматист, гроссмейстер!..

Урхо, слышавший всю перепалку мою с Кагановичем, мной не восторгается, как милиционер:

– Ну, что, капитан? Всыпал вам жару лидер Интредвижения?!.. – он садится на своё привычное место. – Вашей гипотезе на счет свободной Эстонии шах и «вилка» на королевском фланге!..

– Зато мы с вами не в цейтноте, как они!..

К моему удивлению, Вийви, узнав о митинге у шахматной веранды, как и Урхо, настраивается на скептический лад:

– Мои глаза никогда не увидят «белого парохода», – роняет она грустно. – Наши мужчины не способны сделать Эстонию свободной. Только – петь об этом на Певческом поле…

– Напрасно ты о них такого мнения…

– Оставим эту политику в такой чудесный вечер! – просит она. – Вечно она путается под ногами, мешает всему и всем…

– Без неё тоже нельзя.

– Можно… хотя бы в любви!.. – выдвхвет она и, смущаясь, опускает глаза, потом сразу же вскидывает: – Сегодня на пляже два матроса говорили за мой спиной: «эх, эти эстоночки – сладкие лебёдушки, одну б ночку – и помирать не жалко!» Наверно хотели оскорбить меня?..

– Вийви! Наоборот!.. Ребята были просто очарованы тобой …

Она устремляет на меня пытливый взгляд – не шучу ли? Взор её светлеет.

Мы выходим к берегу шумящего ручья. Я подаю руку, по нашим пальцам пробегает электрический ток. Потом впереди появляется какой-то дачный посёлк, домики в котором словно терема – высокие, причудливо расписанные. Вийви объясняет: здесь дача покойного Георга Отса и других знаменитых эстонских артистов, писателей. В поселке тихо, ни души.

Мы идём дальше по едва заметной проселочной дороге, не зная, куда она ведёт. Асфальт давно кончился, лес редеет, потом вновь обступает нас со всех сторон – гуще прежнего. По небу веером рассыпаются лучи скрывшегося за лесом солнца. Точно золотые иголки, они пронизывают голубые дымки, облачка, угольно-чёрные кроны выстроившихся по косогору упругих кокетливых сосен. Высоко над головой серебристый челнок самолёта тянет розовую пряжу инверсии, собираясь намотать её на клубок земного шара.

Жизнерадостная Вийви выглядит несколько грустной. Не случилось ли чего, поинтеруюсь я.

– Путёвка скоро кончается, – она опускает голову. – Две недели – как один день. Осталось всего три дня.

– Три дня, это – целая вечность! – попытаюсь успокоить я её.

– А потом всё равно расставаться… – и грустный укор из-под нависающей соломы-волос.

– Можно не расставаться, – пожимаю я плечами. – Достаточно обменяться адресами, телефонами, и – вся жизнь впереди!

– Ah, so! На это я не пришла, – из груди её вылвается тёплый смех, глаза заполняет половодье откровенной радости.

Грусти как ни бывало. Глянув друг на друга откровенно-признательным взглядом, мы бодро поднимается на гребень пригорка и находим здесь уютную, закрытую во всех сторон поляну. Она утыкана дремлющими султанами можжевеловых кустов. Жёлто-горячий мяч солнца, ворочаясь в цепких зарослях, тонет в мерцающем на горизонте море. В глазах Вийви пляшут два маленьких костра. Она не отрывает взгляда от заката, пока за тускнеющей чертой, не угасает последняя капля яркого сияния.