Впрочем, даже несмотря на то, что значительную часть я утаил, Эля была достаточно сильно тронута моим письмом. С него и завязалась переписка. У меня – более продолжительная, чем у брата. Леша в том году нашел свою будущую жену. С ней он первым же летом съездил в Анапу и с ней же посетил наших друзей, одну из половинок семьи, теперь уже основательно поселившихся в южном городе. Оттуда и привез новость о странностях в Элином поведении. Он сказал, что когда она вошла и увидела его с девушкой, в ярости выбежала и со всей силы хлопнула дверью.

Говорило ли это о том, что у Эли были виды на Лешу? Что она за ту поездку влюбилась в него? Может, она выслала два письма – мне и брату, чтобы закамуфлировать свои чувства к нему?

Наша переписка бумажными письмами заставляла меня перепачкать кучу черновиков, текст с которых я вбивал в программу Word, чтобы обнаружить очевидные ошибки. Только после этого я мог начинать писать начисто.

Но особое наслаждение я получал, когда приходило письмо от нее. Это случалось внезапно и, что меня больше всего радовало, не зависело от событий моей петербургской жизни. Просто в какой-то момент в окошке нашего самодельного почтового ящика вдруг начинало что-то белеть. Это был цвет моей радости.

Впрочем, длилась она до тех пор, пока я не начинал читать письмо. Убористый почерк был настолько труден для восприятия, что после краткого наслаждения наступали мучительные часы расшифровки. Каждый раз этот труд сопровождался чувственными метаниями, так как при подборе вероятных слов всплывал разнообразный ворох версий и возможных поворотов в повествовании. На третьей странице мои глаза превращались в пупки, и тогда я падал навзничь на ковер и клал письмо себе на лицо, вдыхая запах бумаги и чернил.

Следующей весной, когда мое отчисление из университета стало неминуемым (в связи с принципиальностью сразу нескольких преподавателей), я задумал не дожидаться всех этих унизительных испытаний в виде коллоквиумов и экзаменов, а просто поехать в Анапу (на взятые в долг деньги), пожить у друзей, посмотреть на море и передать письмо Эле лично.

Если быть точным – то довлюбиться в нее. Я спросил: «Что тебе привезти из Питера?», и она написала: «Привези мне подарок».

Я был счастлив от этих слов. Несколько дней ломал голову. Решение было найдено. Нужно привезти ей зонт с изображениями нашего города – это будет гроссмейстерский ход. Я вновь хотел проверить ее чувственную отзывчивость. Ведь это не просто зонт – я объясню ей, что это прибор, который позволит обратить анапский дождь в петербургский, достаточно взглянуть наверх.

Теперь, если она не полюбит меня, решил я, значит она моей любви не стоит.

Из окна поезда я наблюдал метаморфозу пробуждения природы. Следил, как голый, грязный питерский апрель двигается к пышному анапскому. Менялся даже асфальт платформ, он становился мягче, делался доступным для обоняния. Полноценная поздняя весна явила себя в три часа ночи. Я вышел на платформу. Фонари освещали лишь часть деревьев, но даже этой зелени было достаточно для моего восторга. Затем подул ветер, и я услышал позабытый шум листьев, сообщавших о величине своих владельцев. Договорившись с помятым таксистом, я доехал до дома Эли, где также жили наши общие друзья, и оставил у них вещи. За разговором рассвело, и, прежде чем направиться к Эле, я решил еще немного насладиться предвкушением встречи.

Я прошел до моря под стрекот анапских цикад, потом повернул обратно, и где-то на выходе с набережной меня остановила фраза:

– Мне доложили, что ты приехал. Но почему ты сразу не пришел?