– Что за Маша, – не понял я.

Бабушка моя, ты же видел её сегодня.

– А, Мария Аркадьевна!

– А вы где сейчас тренируетесь? – Алекс остановился у здания областного суда, современного кирпичного, случайно затесавшегося меж старых деревянных построек.

– Перебираемся потихоньку в интернат, там база тренировочная получше, да и время не ограничено. А то, только разомнёшься, на ковёр выйдешь, уже пора милицейским освобождать. Деды дедами, а всё туда же – рывок, бросок. Бесит.

– Давай к дому двигать, завтра треня в семь утра, – развернулся Алекс. – Открытая вода у нас только рано утром, потом река собственной жизнью начинает жить. Скоро сборы у нас. Прошлый год в Ташкент ездили, на Ташканале воду вспенивали, нынче говорят за городом, часть турбазы с широкой старицей нам выделили.

– Я вот тоже собираюсь, скучно дома летом, – кивнул я. – Ладно, пошли.

– Родоки твои как к тренировкам относятся?

– А чего родоки? Родоки рады, что сынуля в подворотнях не ошивается. А, впрочем, наверное, им пофиг, где я и что со мной. Они вчера ещё в Ленинград укатили с братом моим подмышкой. Сиротствую теперь.

– Во дела, – оживился Саня. – Так у тебя хата, что ли, пустая простаивает? А он молчит, пломбиры с шалавами всякими по углам трескает. На сколько родители умотали?

– Ничего я не трескаю, – набычился я. – На двадцать дней уехали. Да и хата у меня не то, что у вас – хоромы, просто угол в коммуналке…

– Да ладно прибедняться, – ухмыльнулся приятель. – Хата есть. Двадцать дней, говоришь, пустая? Так чего ты жопу мнёшь?

– Ничего я не мну, коммуналка есть коммуналка. То одна соседка стирку затеет, то другая коридор общий по полчаса метёт. То ли дело у тебя – собственная комната…

– Комната у нас с Лёхой общая, мать с отцом, на старость лет, ещё одного оглоеда решили народить, а Маша в квартире как охранник в гостинице, с ней не забалуешь.

– Понятно. А чего ты её Машей называешь, обидно как-то.

– Да она сама нас с Лёхой попросила, не хочет, видите ли, бабкой быть. Не по чину ей, – подходя к приоткрытому окну своей комнаты, отчитался он. – Ладно, поздно уже, пойду я.

И, уже перебравшись в тёмную комнату, в спину уходящему мне добавил:

– А ты от сабантуя не отказывайся. Может, организуем чего? Рыжую позовём…

Не оборачиваясь, махнул ему рукой и молча побрёл домой.

Я улёгся на родительский диван, прижатый огромным одёжным шкафом к высокому, открытому на ночь двухметровому окну. Занавески вяло шевелились, прячась от мающегося бессонницей ветерка за старыми, рассохшимися створками. Появившаяся из ниоткуда луна, словно огромный фонарь, заглядывала в периодически смежающийся просвет занавесей. Она лениво подсвечивала скелет далёкой стройки, крыши спящих домов, кроны деревьев.

Жёлто-розовый фон оккупировал всё видимое мной пространство, делая его неправдоподобно сказочным, умиротворяющим. Я был один в этом мире цвета розового золота, приняв его правила, сроднившись с ним.

Где-то еле слышно проехал автомобиль, нарушив ночной покой улицы шуршанием шин. И я представил себя за огромным рулём Катобуса, медленно катящегося вдаль по пустынной, тёмной улице. И только две младшие сестрёнки ночного светила, неизвестно как примостившиеся на его отвесном капоте, заботливо подсвечивали мой далёкий путь, причудливо мерцая в такт плавному покачиванию.

Катобус, явно где-то не там свернув, оказался у кафе-мороженого с крупной светящейся вывеской «Пятнашка», почему-то так и не сменившей старое название. На его крылечке в белом сарафанистом платьице стояла огненно-волосая девушка, призывно маша мне тонкой белой рукой. Катобус резко затормозил, почти вплотную прижавшись боком к девушке, и с громким шипением распахнул створчатые дверцы, открывая доступ в салон бело-огненному пассажиру.