Расставил красиво, под свою эстетику, но Римма во время уборки накосячила и перемешала невпопад. Я случайно поднял эту тему за ужином, и Виктория Револиевна пообещала “поговорить с прислугой”. Всё бы ничего, но на следующий день пришлось быть свидетелем разговора с Риммой. На бедную женщину, седую, худую в плечах, орали самым дичайшим способом; весь этот трешняк с обсасыванием косяков вызвал во мне такое отвращение, что я сбежал в парк и сделал часовую пробежку. Вернувшись домой, обнаружил Римму одну, решил сгладить произошедшее:

– Это моя вина, простите. Виктория Револиевна меня неправильно поняла.

Но Римма в ответ выпучила глаза. Женщина заплакала, а я растерялся. Да что такое?!

– Мои слова вас обидели? – попытался ещё раз исправиться.

– Нет! Они меня тронули, – женщина утерла лицо. – Это вы меня сто раз простите. Я не имею право расклеиваться.

– Наоборот, поплачьте. Так будет легче. Не надо стесняться эмоций.

Римму опять замкнуло. Она посмотрела раскрасневшим взглядом, затем сказала:

– Вы, Андрей Иванович, очень круто изменились…

Я в ответ лишь улыбнулся. Пока на все намеки о перемене отвечаю улыбкой, чтобы не вылететь на опасном повороте. Улыбаюсь, а потом пишу в дневнике: “Опасное подозрение от такого-то”. Как бы не подумали ничего лишнего. Хватает того, что за спиной называют “покрестившимся”. На комсомольской службе эта тема скоро станет номер один; для избавления от статуса, ненужного и навязанного местной и весьма токсичной рабочей командой, принялся шутить атеистическими шутками, пока что неловко и с большим отвращением для себя. Не хочу подстраиваться. Весь гнев – в дневник.

Конечно, и думать не приходилось, что я неким образом поменялся. Для себя всё тот же Андрей Велихов, двадцатилетний студент. Но для советских знакомых я превратился в чужака, и мое состояние, мои реакции, как эмоциональные, так и поведенческие, вызывает в них, наверное, озабоченность на грани отвержения. Те, кто находятся в подчинении либо знают мой должностной статус, не выражают протеста, кроме разве что внутреннего, о чем я не смогу узнать. Кому-то стал более комфортен новый “Андрей Иванович”. А самое высокое начальство, которое способно уничтожить мой иллюзорный мирок благополучия, словно живет на нескольких этажах выше и разрыв между нами достаточен для относительной защищенности. Пересечься в лифте и на совещании – предел возможностей. Ну такое себе. Им ты безразличен, пока держишь себя в железной дисциплине.

И вообще, я стал лучше понимать позицию коммунистов, с которыми прежде словесно дрался в политчатах. Они мне на каждую критику коммунизма: “Чел, ты…” В 1985 году я вижу очень много конформистов, будущих бумеров, но идейный коммунист прямо редкий зверь; не довелось ещё сходить в ЦК КПСС, но что-то мне подсказывает – вероятность встретить там коммуниста равносильна китайскому рандому. Эти юные комми, не красконы которые, а искренне верующие в свою идеологию, мне неизменно и вплоть до истерики доказывали, что СССР не равно коммунизм. Что ж, соглашусь, идейно советские номенклатурщики выдохлись. Запись в дневник: “К Перестройке коммунисты не готовы”.

Послеобеденный день в ЦК. Мы с Татьяной сидели в кабинете и разбирали какие-то документы. Мне хотелось спать, всячески гнал зевки и заучивал всесоюзные комсомольские стройки. Секретарша была в неизменно белой блузе, лишь добавился компактный пиджак строгого вида; в общей совокупности её лук превратился в учительский, соответствующий её предельной тактичности.

“В это время, если предложить снять одежду для экспериментальной игры с внешним видом, может быть расценено как домогательство”, подумал я, намазав жирный крестик на бумаге. Стоит поговорить с ней о создании более живого образа.