– Представляешь, он принес мне картину,,– меня точно озноб взял, там я сидела в каких-то волшебных старинных одеждах, и за спиной – шкура леопарда или пумы, а рукой опиралась на такой как бы щит, но не щит, а старинный герб, и это было то что мне нарисовали в девятом классе, но художник спустя десять лет никак не мог знать! И я промямлила, что картину не возьму и что уезжаю, а я уже тогда получила приглашение из Голландии, от одного мужчины, и я поехала, ну то есть мы до того немного переписывались, но когда я приехала, меня встречал в аэропорту не Морис, а его друг, и мы сели в машину и я психовала конечно, впервые еду к иностранцу, вдруг что не так, и я на всякий случай заказала отель, но так вышло что до Мориса я не доехала, потому что…

Какое-то время спустя она лежит и дышит у меня на груди, и я слушаю, как ее сердце обгоняет мое, а мое время – обгоняет ее время, а запахи наши плывут, сплетясь в танце страсти под потолком царского вагона, среди черных серебряных канделябров, и это дивно и невообразимо ярко, то что происходило и происходит, и я окончательно убеждаюсь, что сырые петербургские легенды не врут, и человек при желании способен встретить свой Собственный Сон, из которого не захочется никуда просыпаться, потому что свой Собственный Сон – это место, куда ведут все дороги.... Я целую ее плечи ее ладони ее локти ее груди ее живот ее бедра я опускаюсь туда где трехцветно пламенеет переплетение цветов, и плеток и крик зверя и вой небес....но смотреть слишком долго нельзя, я начинаю просыпаться, нельзя смотреть, нельзя, и я небрежно спрашиваю – ты не доехала до мужчины, который тебя ждал, потому что…

– Потому что я уехала к его другу…который меня просто поехал встречать, не смотри так, я влюбилась. Потом мы поженились в Дании, потом я родила ребенка, потом… – она словно в смущении прикрывает руками то что я так боюсь и так жажду рассматривать, – …Потом так вышло что мы расстались, ну тут сложно сказать кто виноват, но я любила его, пока не стало ясно, что он не желает делать абсолютно ничего, его все устраивало, понимаешь? старая хата, старая машина, какие то подачки от государства, но я поняла что должна уйти от него не из-за быта, а мы поехали на экскурсию, я сейчас не помню, много городов, и там попали в музей, всякие паровозы, и там стоял такой поезд, с вагонами для королевской семьи, и я туда зашла, там была кухня и столовая и библиотека, а дальше – офигенская громадная круглая кровать, обитая синим шелком или атласом, с узорами, и позолоченные рамы на окнах, и все в красном дереве, и бархатный потолок, и я стояла и глядела на это покрывало или простыню, и ревела как дура, а муж меня нашел и я даже не могу обьяснить, отчего я плачу, а реву я потому что не вижу нас рядом, зато вижу эти…

Эти узоры, заканчиваю я ее мысль, этот герб, по которому я сейчас трижды проведу языком, перед тем как нанести победный залп и выскочить пробкой, вынырнуть в пересушенную февральскую питерскую ночь, в свою измочаленную жаркую спину, в свою мокрую грудь и сухие колкие губы, и на часах третий час, сердце лупит как колеса поезда, дешевый натяжной потолок отражает бега автомобильных фар, но качаясь от слабости. я бегу на кухню, хватаю листок и рисую рисую зачеркиваю опять рисую криво не так вкось неверно, но рука теперь не успокоится. Пума, ты слышишь, шепчу я, это только мой сон, мой поезд и моя Пума, которую я так много лет искал в чужих снах, вопрос в том, кто из нас кому снится, но в зеркале в ванной борозды от ее когтей и грубые отпечатки ее губ на горле, и я буду рисовать, пока не найду вход туда, где я смогу обнять ее и повторить: