– Ну, представь себе… Допустим, где-нибудь в Аушвице… Не лучшее, конечно, сравнение… Но… Забор из профлиста.

– Не к месту он, да.

– Там все осталось, как есть. Вернее, как было. И здесь, наверное, та же идея. Ничего не трогать. Это и звучит-то даже дико – модернизация расстрельного полигона.

– Согласен, – кивнул Меир. – А ты там был? В Аушвице?

– Был. Один раз.

– И что?

– Домики поразили.

– Домики?

– Ну да, вплотную к лагерю. Аккуратненькие такие. С ухоженными лужайками. Они и тогда там стояли. Домики эти. За забором – ад, а вплотную к нему – ровные газоны, яблони плодоносят, – я помолчал, вспоминая ту поездку. – Знаешь, на что хозяева жаловались?

– На что?

– На то, что пепел им сушить белье мешает. Пачкает простыни. Мол, усовершенствуйте как-то процесс. Фильтры поставьте.

Меир покачал головой.

– Теперь их дети там живут, – сказал я.

– Тоже, наверное, чем-то не довольны?

– Наверное. Может, туристами. Шумят сильно.

Несмотря на желание отлить, мы так заговорились, что вышли из автобуса последними.

Воздух пах сыростью и прелыми листьями. Лес застыл в предчувствии дождя. Все вокруг говорило о том, что он вот-вот начнется: низкие тяжелые тучи, притихшие птицы, и далекие, но отчетливые раскаты грома.

Завидев Игоря – нашего экскурсовода, мы спросили его про туалет, а когда вернулись, все уже собрались вокруг Эфраима – высокого и худощавого раввина с полуседой бородой.

– Как вы, наверное, знаете, накануне Рош Ха-Шана[2] принято посещать могилы близких, наводить там порядок, – сказал он, внимательно оглядывая нас. – Но это место особенное… Мы не знаем, где захоронены, те, ради которых мы сюда пришли. Здесь все лежат вместе. И палачи, и их жертвы. И разобраться, где чья могила нельзя.

Его слова повисели в холодном воздухе и медленно осели у нас в душе.

– Обычно каддиш[3] по умершим читают в течение года после смерти, – продолжил он. – Но, боюсь, по тем, кто лежит в этой земле, его не читали никогда. Поэтому, мы сегодня здесь. И сделаем исключение. Прочтем и каддиш и псалмы. Так что спасибо всем, кто согласился дополнить миньян[4]. Не будь тут хотя бы одного из вас – я имею ввиду парней – вся эта поездка не имела бы смысла.

В кронах деревьев зашумел ветер. Стая ворон сорвались с веток, и, громко каркая, перелетела вглубь полигона.

– Ну вот, – толкнул меня Меир. – Не поехал бы и обломал всех.

Я хотел что-то возразить, но в итоге решил промолчать. В конце концов, одно потраченное воскресное утро стоило того, чтобы лучше понять историю страны, где я родился и вырос.

– В Талмуде сказано, что каждый человек – это целый мир, – раввин покачал головой. – И тот, кто лишает кого-то жизни – разрушает целый мир… Известное выражение. Вы, наверняка, его слышали.

Все молча закивали.

– Оно учит нас тому, что жизнь любого человека важна. Ведь другого такого нет. И не будет, – лицо Эфраима приняло какое-то отстраненное выражение.

– Но сегодня я хотел бы напомнить вам о судьбе раввина Гурарье. Главного раввина Москвы, и неформально – всего Союза. В тридцать восьмом году он был арестован и расстрелян. Это произошло здесь, – Эфраим кивнул в сторону забора. – За этими воротами.

Никто не нашелся что ответить. Экскурсовод, по-видимому, устав от нас, отошел в сторону, и закурил. Дым от его сигареты напомнил мне запах горелых листьев – в детстве дворник сгребал их в кучи и поджигал. И они тлели так целыми неделями, пока не вымокали насквозь под холодным осенним дождем.

Наша небольшая группа медленно продвигалась вперед. Эфраим и Игорь шли впереди, мы – на небольшом отдалении от них. Парней было ровно столько, сколько требовалось для миньяна, девушек заметно больше. Им, судя по разговорам, было любопытно побывать на необычной экскурсии. Время от времени в общине анонсировались поездки по еврейской Москве, но поехать на расстрельный полигон предлагалось впервые.