б) между Константинополем и политическими центрами Древней Руси (Киев, Новгород, Суздаль и пр.) не существовало любви или хотя бы постоянных симпатий и доверия. Стороны преследовали свои интересы, дошедшие до нас русско-византийские договоры должны рассматриваться как своеобразный компромисс двух политико-правовых систем (относительно развитой и зарождающейся, чаще именуемой варварской ступенью развития), как настороженное перемирие соседей, чьи владения вдруг стали пограничными. Хорошо пишет об этом В.И.Сергеевич: “На составителях договоров лежала обязанность обезопасить Константинополь и его окрестности от русских гостей, обычаи которых угрожали безопасности греческих подданных” [53]. Прямое влияние бранных дел на нормативную ассимиляцию подмечали и другие известнейшие историки отечественного права [54];

в) весьма вероятно, что на территории Древней Руси к моменту первых юридических заимствований существовала своя нормативная система, сердцевину которой составляли обычаи предков (“имяху обычаи своя и законы отецъ своих и преданъ, каждо свой норов”), – и эта архаическая смесь еще удерживала в состоянии гражданского мира консорциум восточнославянских племен. Тем самым имеющаяся база и простая предусмотрительность противодействовали сооблазнам полного, механического переноса чужих правил;

г) вне сомнения, у княжеской власти был и другой вариант выбора – юридические обыкновения Запада и Скандинавии; отрицать нормативное влияние с этих географических направлений было бы негожим, ненаучным и несправедливым.[64] И поэтому абсолютной переписи византийского права быть не могло;

д) наконец, вспомним об одной из вечных, несмываемых черт человеческой натуры, дающей добро и несчастье, хулу и благодарность, – о честолюбии, граничащем с тщеславием. Наверняка князьям мечталось и о венке Помпилия (Ликурга), и о доброй памяти потомков за личные успехи в правотворчестве. В своем знаменитом Поучении к детям Владимир Мономах не преминул упомянуть о своих законодательных усилиях, о благородстве к слабым, выраженных в “Уставе об имущественных правах вдов и сирот” – “убогие вдовице не дал есмы силным обидети” [55]. А вот и другое свидетельство. На книге Евангельских чтений, написанной в 1339 году, то есть при жизни Ивана Даниловича Калиты (умер в 1341 году), начертаны и такие выспренные слова: “О сем князе великом Иване пророк Юзекий глаголет: в последнее время в августейшей земле на Западе встанет царь, правду любый, суд не по мзде судий, ни в поношении поганым странам. При сем будет тишина вельма в Русской земли и воссияет в дни его правда такоже и бысть при его царстве. О сем бо песнословец глаголет: постави, Господи, законодавца над нами, да разумеют язы-ци, яко человеци суть. Тоже рече: Боже, суд церкви дай же (и) правду сынова царя. Они бо князь великий Иван имеше (любаше) правый суд паче меры, поминай божественных исправных святых и преподобных отец по правилам моноканунным, ревнуя правоверному царю Оустиниану”. Впервые введший в научный оборот эти записи, блестящий знаток светского и канонического права Руси, профессор Московского университета А.С.Павлов тут же задается вопросом: “Но где же памятники законодательной деятельности Калиты, уподобляющие его Юстиниану? Так как их вовсе не имеется, то и остается допустить, что автор записи восхвалял своего князя не за издание каких-либо оригинальных законов в духе или на основании греческого номоканона, а просто – за формальное признание и деятельное приложение к практике этого самого номоканона в тех его частях, которые имели для того времени определенную важность”