…Я мог бы рассказать вам о ней так много прекрасного. Иногда мне кажется, что я умру, когда книга будет закончена: все тяжесть и сладость сливаются воедино на этих страницах до самого конца, все так определенно и в то же время так неограниченно в своем внутреннем преображении, что у меня возникает чувство, что я буду продолжать расти вместе с этой книгой, все дальше и всё увереннее, за пределы всякой смертельной опасности.…И если я так спокойно думаю о том, что после этой работы меня больше не будет, то это потому, что я еще не смею обещать себе всю полноту, которую я постепенно обрету с этим творением: ведь сейчас я созидаю (это несомненно, даже если я переоцениваю многое другое) внушительную, непреходящую прозу, с которой я смогу совершить исключительно все. Как было бы чудесно идти дальше или начинать каждый день заново, выполняя безграничную задачу всей жизни…
Следующее его пребывание в Париже длилось, с несколькими перерывами, с конца февраля 1913 г. до конца июля 1914 г. Оно было не слишком плодотворным для творчества поэта и резко оборвалось с началом войны. Только в последние месяцы войны он, кажется, снова почувствовал тоску по Франции. Он снова стал интенсивно изучать французский язык. Самое раннее из его французских стихотворений – если не принимать во внимание отдельные легкомысленные попытки довоенного периода – отмечено как «Мюнхен 1918». Письмо, которое он написал фрау фон Мутиус 15 января 1918 года, представляет особую важность для понимания его нового отношения к французскому языку:
Какая удача, – писал он корреспондентке, которая в разгар войны подарила ему несколько французских переводов его стихов, – иметь возможность дать этой самодостаточной и уверенной в себе речи свой собственный опыт, чтобы в какой-то степени ввести ее в сферу общечеловеческого. Я часто представлял себе, что пишущий по-французски может оказаться в положении человека, работающего словно наперекор, так сказать, против движения речи: ведь она почти всегда сильнее индивидуального противостояния, вступить в нее – значит подчиниться ей, но каким превосходством и какой независимостью она вознаграждает это сговорчивое сотрудничество. Она придает академический характер, если можно так выразиться, приношению, которое сформировано и вписано в нее, но, поступая так, она на самом деле придает всему этому облик великодушия и понимания…
После жестоких испытаний войны Рильке на время воспользовался гостеприимством принцессы Турн-унд-Таксис в Венеции, где оживление старых воспоминаний не могло его успокоить; затем он некоторое время странствовал по Швейцарии, но так и не решил, где ему следует окончательно обосноваться. Базель, Женева, Ньон и Локарно сменяли друг друга, не принося ему удовлетворения. Он жаловался, что его больше ничто не трогает, что со времен «дьявольского маскировочного халата пехотинца» ветер, деревья и звезды стали ему чужды. Беспокойство нарастало из-за смутного желания вновь обрести вдохновение для тех элегий, которые он начал писать в Дуино в 1912 году и от которых война отделила его, словно пропасть.
Тогда в его голове зародилась мысль, что пребывание в Париже, возможно, избавит его от этой тоски и откроет ему путь назад, к освобождающему прошлому. Он уехал внезапно, никого не предупредив, и пробыл в Париже шесть дней в полном одиночестве.
Всё, что я знаю о первом пребывании Рильке в Париже после войны, – это то, что он рассказал мне об этом четыре года спустя, и то, что мы узнаем из скупых писем, в которых он возвещал о своей радости.
Он не хотел больше никого видеть, ничего не сообщал друзьям. Кстати, двое из самых дорогих ему людей скончались к концу войны, и он их больше не видел: Роден и Верхарн. Его решение уехать было настолько быстрым, что он даже не попытался поинтересоваться коробкой с бумагами и книгами, оставленной им в квартире в 1914 году, лишь часть из которых успел спасти Андре Жид. Он прибыл в одиночку и хотел «открыть Париж заново» в неизвестном отеле, подобно тому молодому человеку, который восемнадцать лет назад поселился в меблированной комнате на улице Тулье и прошел испытание Парижем, сродни ученичеству или болезни. Едва добравшись до отеля, он, как и раньше, отправился гулять по улицам. Страх первого столкновения, попытка, полная опасностей. Это было желание вернуть к жизни умершего любовника, слабости которого были осознаны еще до войны. Лу Андреас-Саломе уверяет нас, что в 1913 году Рильке пережил состояние истощения и покинул Париж; ей было бы трудно уговорить его вернуться. А в письме к принцессе фон Турн-унд-Таксис после прогулки по Версалю он жаловался, что всё это для него «изжито, исчерпано». «Я больше не люблю даже чудесных парижских сборщиков тряпок». Но всё же это «чудесное» выбивается из общей интонации в подобном признании, которому, кстати, противоречит и продолжение письма: