На следующий, после атаки, день, старый следователь увидел в пришедших ему откровениях, как разделяется их «Цитрон», будто кто-то полоснул невидимым ножом по гигантскому пирогу, и куски того «пирога» мгновенно разошлись в разных направлениях – каждый двинулся в определенную сторону света…

Примерно через сорок восемь часов после этих видений, всё как раз и случилось, правда, понять, что именно произошло, было невозможно. Кругом стоял такой грохот и треск, что следователю показалось, будто одна из тех ракет, виденных им в его воображении, влетела прямо сюда, в госпиталь. Самого взрыва Горелкин не видел, но вот его последствия были довольно ощутимы – наступившая в один миг разруха и свалка из живых людей по правую стену госпиталя, который накренившись, так и стоял, будто его подцепили с одного боку огромными крюками, а потом рванули куда-то в сторону стрелу невидимого подъемного крана, да так и удерживали этот госпиталь на толстенных цепях под углом в сорок пять градусов, боясь его уронить…

Потом свет погас окончательно, и весь госпиталь наполнила угольная чернота. Горелкин закрыл глаза, и ему показалось, что он уснул, и что ему опять снятся знакомые вспышки света, выхватывающие из темноты пугающе знакомые лица. Один за другим перед его взором вдруг предстали те, кого он не встречал на «Цитроне» очень давно, например, Валерий – тот самый куратор новичков, пропавший несколько месяцев назад: он лежал на кровати, видимо, чудом задержавшись на ней во время тряски, и молча смотрел на следователя.

Еще Горелкин увидел медсестру Могильного, исчезнувшую примерно в то же время: она выглядела так, будто ее несколько дней нещадно били.

Потом перед ним возник тот, про кого он и думать забыл, а именно, Рокотов, его подчиненный. И что ему здесь понадобилось, непонятно: молодой, здоровый – ему вообще болеть не к лицу, если можно так выразиться? По-хорошему, это место, больше похожее склад, чем на госпиталь, вообще не годилось для людей – ни для больных, ни для здоровых…

Горелкин вновь открыл глаза, ощущая, как пульсирует кровь в висках – начинала ныть голова, а он терпеть не мог этих болей – они рождали чересчур яркие вспышки, в которых рисовались абсурдные картинки вроде ящериц с человеческими головами, бегающих вокруг, или говорящих акул с тупыми уродливыми мордами…

Он устало выдохнул: надоела ему эта кутерьма, когда все вдруг превратилось в какую-то кашу. После того, как госпиталь тряхнуло в первый раз, все кровати сдвинулись в одну сторону. Кто-то из пациентов чудом удержался на тех кроватях, а кто-то с них слетел, и теперь, лежа на полу, не в силах был подняться.

Следующие толчки только усугубили ситуацию, сбросив с кроватей тех, кто на них чудом удержался после первой тряски.

Потом, с чудовищным скрежетом, госпиталь встал на место, тряхнув напоследок левой своей стороной, словно ее отцепили от крюков, бросив на твердую поверхность. Зубы Горелкина стукнулись друг о друга, и он сильно прикусил язык. Следователь даже выругаться не смог от боли, а ведь так хотелось.

Свет снова включился, но никак не желал гореть ровно: постоянные вспышки, какие-то щелчки, хруст, будто кто-то над ухом жевал чипсы… Все эти звуки настолько раздражали Горелкина, что он хотел просто оглохнуть. Да, вот такое обычное желание больного усталого человека, оказавшегося в неприятной обстановке, из которой, казалось, не было выхода. Если б такое случилось с ним, когда он был моложе, тогда бы он смог пережить это спокойно. Но вот сейчас, когда он заболел неизвестно чем, и все рушится буквально на глазах, когда, того и гляди, весь госпиталь либо потонет, либо провалится в бездну – вот в такой обстановке Горелкину хотелось, чтобы исчезли все его чувства, все ощущения, которые говорят человеку только об одном: о страхе неминуемой близкой смерти.