Повелительным жестом Сталин оборвал речь подполковника, поднялся из-за стола и резким голосом, в котором угадывалось множество оттенков – от иронии до восхищения, – резюмировал:
– Научились, с-с-суслики!
VIII
И ближнему на ухо сам
Он шепчет пароль свой и лозунг…
В субботу утром по городу поползли слухи. Говорили… Собственно, о чем только не говорили! Понимающие люди обратили внимание на отсутствие сегодняшних областных газет. Город всполошился, рождались небылицы, одна фантастичнее другой. Однако после одиннадцати, когда заработали винно-водочные отделы, все эти новости были мгновенно перекрыты менее интригующим, но более ошеломляющим сообщением:
В магазины! выбросили! нашу! родную! московскую! особую! за два восемьдесят семь!!! Торопись, пока не раскупили!
Все взрослое население города, прихватив сумки, мешки, рюкзаки, разом устремилось на штурм винных прилавков. «Особую московскую» покупали даже язвенники, трезвенники, пенсионеры, сердечники! Кто же мог устоять перед соблазном приобрести давно исчезнувшую водку с четырьмя медалями на этикетке, которая к тому же почти на рупь дешевле обычной?
У сберкасс выстраивались очереди. В городе шло братание, и уж такое началось…
Любопытно, что и на следующий день, презрев инструкцию Министерства торговли, запрещавшую продажу водки по воскресеньям, все магазины бойко торговали «Особой московской».
А в понедельник граждане были настолько переполнены впечатлениями от двух прекрасных праздничных дней (наперебой хвастались, кто сколько выпил, кто с кем подрался, кто где гулял), что начисто, намертво забыли о странных событиях злосчастной пятницы. И если впоследствии кому-то изредка что-то припоминалось, то он спешил отогнать от себя эти мысли – мало ли что померещилось с перепою!
Наступили трудовые будни. В городе все оставалось по-прежнему. Правда, первый секретарь обкома полежал недельку в больнице с сердечным кризом, да в областном управлении КГБ полковник Белоручкин ушел на пенсию, а его пост – заместителя начальника управления – вскоре занял розовощекий секретарь обкома комсомола. (Сбылось мудрое предвидение Вождя и Учителя.)
Что еще? Лысого Пупа – товарища Александрова – больше никто никогда не встречал на Второй трикотажной фабрике, а работников Хлеботорга – Когана, Фельдмана, Гринштейна – освободили из-под стражи через неделю, и они были так счастливы, что им даже в голову не пришло на кого-то жаловаться.
С поэтом Поклепиковым дело обстояло несколько сложнее – все-таки областная знаменитость. Перед поэтом извинились, а местное отделение Литфонда выписало ему безвозвратную ссуду на сто пятьдесят рублей и предоставило бесплатную путевку в дом творчества «Гагра».
Капитан Суриков отбыл по назначению в Москву, а в судьбе Красавина ничего не изменилось: может, оно и к лучшему?
Да, чуть не забыли: в городском комиссионном магазине появился новый директор – молчаливый курчавый великан, Василий Иванович. Веселись, Верка!
В заключение необходимо сообщить, как был улажен вопрос с иностранными корреспондентами. Да, недоучли, недоглядели наши товарищи из МИДа, и уже в субботу вечером начальник отдела министерства, подписавший разрешение журналистам посетить Семёнград, рыдал у себя дома, кусая обшивку на импортном диванчике, ибо мидовца только что поздравили с новой должностью: он стал заведующим бытовым сектором в Союзе композиторов.
Ну, с корреспондентами из соцстран обошлось без осложнений. Позвонили в посольства, и на этом инцидент был исчерпан.
Оставалось договориться с американцами и англичанином.
Как только господа иностранцы прибыли в Москву, их взяли прямо на перроне и, не давая даже приблизиться к телефонам-автоматам, проводили на привокзальную площадь, где посадили (довольно бесцеремонно) в две черные «Волги». Господ иностранных журналистов сразу повезли в ТАСС. Их немедленно принял один из ответственных директоров агентства. Случай беспрецедентный!