Когда мы вышли на балкон, физик, притворив дверь, признался:

– Моя девушка не ушла к другому. Она умерла. Не хотел рассказывать при подруге.

От неожиданности я поперхнулся, и слова соболезнования застряли в горле.

Физик пояснил:

– Несчастный случай – упала с подъемника на горнолыжной трассе. Тогда еще все ненормальным снегом завалило, помнишь?

Я кивнул, не удосуживаясь вспоминать. Не так давно тема погодных аномалий являлась душой любого разговора, вызывала споры в самых разных средах, пожиная поголовный интерес к себе. Однако слишком скоро возвратилась к прежнему своему значению – способу завязать беседу. Но и на этом рубеже не задержалась, отступала, пока наконец не стала признаком дурного тона.

Физик между тем рассказывал:

– Привезли ее с множественными травмами вот в эту самую больницу, – не столько махнул рукой, сколько погрозил кулаком физик в сторону Военно-медицинской академии. – Там-то и началась чертовщина. Повреждения оказались настолько тяжелыми, что врачи погрузили ее в искусственную кому. Сделали несколько операций, но безрезультатно. Хирург объяснил: положение безнадежное, от аппаратов надо отключать. А еще рассказал о презумпции донорства. О том, что если обратного не потребует сам умирающий или его родственники, после смерти человек де-факто служит донором. Аппаратуру отключили, я не являлся официальным родственником, чтобы воспрепятствовать этому. Единственным близким моей девушки оказался ее дядя – двоюродный или даже троюродный. Этот тип как-то необыкновенно быстро справил похороны: то ли в закрытом гробу, то ли и вовсе – в урне. Со мной он даже говорить не стал, на порог не пустил. Явился ниоткуда, распорядился имуществом, вот этим самым, недвижимым, – физик постучал костяшками пальцев по стене дома, – и пропал в никуда. Поэтому от возлюбленной мне не осталось ни праха, чтобы его развеять, ни могилы, чтобы ее навещать.

Увы, никогда я не умел выражать сочувствие. И, слушая его рассказ, невольно вспоминал другой – слова старика из парка, пророчившего мне именно такое будущее.

– А что насчет моего двойника? – спросил я. – Его ты тоже выдумал?

– Его – нет. Она, быть может, и ушла бы к нему в самом деле, да только не успела. Теперь я вижу, как ошибся, когда принял тебя за него.

– Неужели?

– Ты ему, парень, и в подметки не годишься.

Я не знал, радоваться мне или расстраиваться от таких слов, но прямодушный физик разрешил мои сомнения:

– Тот был самого черта злей, а ты – безвольный, апатичный, будто не живой вовсе.

– И в чем же состояла чертовщина? – спросил я, чтобы скорее сменить тему. – В Военно-медицинской академии-то?

– Я запомнил фамилию хирурга, который говорил со мной. Но когда несколько дней спустя пришел в клинику, мне сообщили, что среди их персонала человека с таким именем нет. И ни суда, ни следствия. Ты понимаешь?

Я не понимал.

Физик вздохнул и принялся нудно втолковывать мне:

– Добросовестными врачами руководит биоэтика, диктуя, что с моральной точки зрения допустимо, а что нет, ни при каких условиях. В то время как недобросовестные медики не связаны ничем. Вот, почитай-ка…

Из заднего кармана брюк он вынул сложенную вчетверо страницу из журнала, зачитанную до дыр, так что бумага у меня в руках разваливалась. И я прочел с трудом:

«Вопрос о возможности добровольного ухода человека из жизни становится все более злободневным по мере того, как совершенствование технических возможностей медицины позволяет поддерживать жизнь тела при смерти мозга. Однако представляет немалую сложность недостаточное доверие к службам, обеспечивающим изъятие органов для трансплантаций. Существующие механизмы контроля не могут на сегодняшний день предоставить полную гарантию отсутствия злоупотреблений, в то время как уже известны прецеденты доведения больных доноров до смерти и даже случаи изъятия органов у здоровых людей в результате искусственно навязанных врачами операций».