– Ага, обычный… – Каин истерически рассмеялся. – А ведь ты мог просто продать свиток или дать снять с него копию. Тогда бы и не случилось всего этого.

– Господа, спасибо за работу! – поблагодарил полицейских меценат. – Я обязательно попрошу его превосходительство полицмейстера Огарева поощрить вашу работу. А сейчас уведите его с глаз моих! Счастливого пути, господин Дубов, – произнес он, обращаясь к Каину, – ваш пеший экспресс отправляется по Большому сибирскому тракту!

27.03.1884 г.

Большой сибирский тракт.

Этап Нерчинской каторги.

Небо хмурилось с самого утра. В конце концов, оно зачастило мелким дождем, плавно перешедшим в мокрый снег. И без того раздолбанная дорога вмиг раскисла, превратившись в жидкую кашу, в которой увязли и люди, и лошади.

– Вот черт! – выругался старший этапа моложавый офицер Родимчик. – До централа еще верст сорок, а эти душегубы ползут, словно дохлые мухи!

– Хлипкий нонче тать пошел, ваш броть! – отозвался пеший конвоир Белоборотько, оказавшийся в этот момент рядом с лошадью офицера. – От я уж почитай третий десяток годов этапы сопровождаю, а такое послабление, вот ей Богу, первый раз вижу. Кандалы у них Гаазские[1], легкие, штырей нет – их цепями заменили! На дворе весна! Морозы позади! Топай и радуйся! Так нет жо, все одно – мрут! Хилый душегуб нонче, хилый!

– Эт ты точно заметил, – согласился офицер, – почитай только вышли, а в первой спайке уже два покойника!

– И эту падаль с собой тащить придется, – тяжко вздохнул Белобородько, – ключи от спайки есть только у коменданта централа.

– Черт! – вновь выругался Родимчик. – Ну почему в России все делается через жопу? Были б у меня ключи, отстегнул бы мерзавцев, да зарыл бы поглубже к чертям собачьим!

– Это ишшо нормально, – возразил Белобородько, – всего двое! Лет пять назад гнали мы этап на Акатунь, – продолжил он, поправляя оружие, – а с провиянтом оказия случилась. Не рассчитали. Даже нашему брату-солдату ремень затягивать пришлось. Ну а каторжан дохло от голоду без счету! Партию большую вели – почитай две тыщи одних только кандальных. Лето, жара, покойников раздуло, черви в трупах завелись, вонища за версту перед этапом бежит. А деваться некуда – ключи от спаек в централе! Делать, значит, нечего, их тоже с собой тащим, чтобы сдать по описи.

Белобородько передернул плечами, вспоминая пережитый ужас.

– Ничего, дошли! Чин-чинарем! Ни одного ханурика не потеряли! А здесь тьфу – две сотни душ! Ужели не дойдем? Через пяток верст хуторок небольшой будет. Недюжиное. В нем на ночлег остановиться можно, передохнуть. Если поторопимся – до сумерек будем!

– Давай, поторапливайся! – оживившись, крикнул Родимчик, представив себе горячий ужин и теплую постель. – Шире шаг, каторга!

– Шире шаг! – пронеслось по рядам конвоиров. – Давай, поторапливайся!

Родимчик пришпорил лошадь, направляя её к голове колонны. Бредущие в первых рядах каторжане были измотаны больше всех в партии: ведь именно они задавали скорость всей колонне, но всегда, по мнению конвоя, двигались слишком медленно. Именно в их спайке было уже два покойника, чьи окоченевшие тела по очереди несли заключенные, оказавшиеся с несчастными на одной цепи. Поравнявшись с головой этапа, офицер резко осадил лошадь. Животное поскользнулось и, проехав по грязи несколько метров, крупом сбило с ног двоих каторжан. Упавшие заключенные в свою очередь свалили еще нескольких товарищей по несчастью. Через несколько мгновений вся спайка барахталась в грязи, путаясь в оковах и тщетно пытаясь подняться. Этап встал.

– Твари! – рассвирепел Родимчик, выхватывая из-за голенища нагайку, которой в исступлении принялся охаживать упавших. – Встать, суки! Уроды! Встать!