Быстро подхватил на руки свою ношу и бегом к дверям. 

— Дверь не запирается, — сказал коту. — Тут будь, никуда не уходи! 

А воровать у Полины кроме кучи горшков с цветами и кота больше и нечего. Я боялся трясти Полину по лестнице, пришлось ждать лифт. Это ещё несколько секунд. В машине быстро устраиваю её на сиденье, пристегиваю, снова касаясь живота. Трогать живот мне страшно, вдруг ребёнок не шевелится там больше? Шевелится, просто слабее. Жму на газ. Полина в себя приходит, на меня смотрит, словно не понимая, что происходит. 

— Кирилл?

— В больницу едем, маленькая. 

Не плачет. Руки к животу прижимает. Молчит. Глаза закрыла, губы шевелятся, что-то шепчет безостановочно. Я телефон достаю, нажимаю вызов. 

— Готовьте врачей! — кричу я. — Быстро, через несколько минут подъеду! 

— Но мы не принимаем рожениц так, — недоуменно отвечают мне. — Только по направлению. 

— Какого, — тут я выражаюсь весьма некорректно, — я в вашу богадельню тогда столько денег вбухал? 

— А вы кто? — Осторожно спрашивает женщина. 

— Кирилл Доронин! 

— Сейчас направлю врачей в приёмное отделение. 

Нас уже ждали. Я бегу с Полиной на руках, навстречу уже катят носилки. Переложил. Полинка не тяжёлая совсем, пусть и беременная. В руку мне вцепилась, не отпускает. Бледная, только глаза в половину лица. 

— Документы? — спрашивают у меня. 

— Какие, черт, документы, она же умрёт сейчас! 

Катят в операционную сразу. Суетятся. Слова очень страшные — отслойка плаценты, острая гипоксия плода. Снимают с неё одежду, ощупывают живот. Про меня словно забыли. Или у них просто — если обставил реанимацию новым оборудованием, то все можно. Меня не гонят, я просто стою в сторонке и наблюдаю эту бешеную суету. Смотрю на Полькин живот. Как будто ещё меньше стал, чем был. Не шевелится больше, а ведь недавно просто выгибало его изнутри. На простыни, которая постелена на операционный стол красные пятна. Из Полины течёт кровь, и мне кажется, что врачи работают слишком медленно. 

— Наркоз! — кричит кто-то. 

Полина обмякает. Блеснул скальпель, я отвёл взгляд, но все равно словно острым по мне полоснуло. Тут про меня все же вспомнили — одна из пожилых медсестёр. 

— Ишь ты, встал! — то ли удивилась, то ли восхитилась она. — Наделают миллионов, и думают раз новые русские, то все им можно! А ну-ка пошёл отсюда, стерильное помещение, операционная! 

Погнала меня в коридор. Здесь пусто, нет никого, и тихо, только слышно, как переговариваются врачи делая операцию. 

— Есть контакт! — наконец сказал один из них. — Сердцебиение слабое. 

Я не выдержал и открыл дверь. Не вошёл, просто заглянул. И увидел ребёнка в руках врача. Маленький, просто невероятно. Словно не человеческий детёныш, разве люди бывают такими маленькими? Мокрый, в крови, пуповина тянется вниз. Не шевелится, не кричит. 

Я не знаю, от кого Полина забеременела. Но это — её ребёнок. И сейчас я хочу, чтобы ребёнок начал кричать больше всего в жизни. Я никогда ничего так не хотел. 

Ребёнка забирают в сторону, проводят с ним какие то манипуляции, а потом он начинает кряхтеть. Не плачет, а именно кряхтит. То ли сердится, что из мамы достали, то ли злится, что доставали так медленно.

— Я спешил, как мог, — шепнул я. 

А потом понял, что у меня на глазах слезы, даже не помню, когда и плакал в последний раз. Торопливо их вытер, пока никто не увидел. Дверь в операционную снова закрыл. 

Ребёнка в маленькой каталке через несколько минут выкатила та самая женщина, что меня из операционной выгнала. Увидела меня, улыбнулась, подобрела вдруг. 

— Вот она ваша малышка, можете посмотреть. Сорок два сантиметра, почти два килограмма. Маленькая конечно, но дышит сама. Все равно в реанимацию на кислород отвезу. С мамой все хорошо, зашивают.