– После войны у многих психика нарушена, – Никита сжал Лизину руку, – все нормально. Это пройдет, не переживай.

– Пойду, пузырь принесу, – Женя направился к кладовой, которую показывал продюсер.

– Давайте лучше поговорим о привидении, – предложила Марина, – как вы думаете, можно создать голограмму не в помещении, а где-нибудь на природе?

– Мэри, – Светка наморщила носик, – они ж профессионалы – они все могут, а наше дело жить, пока нам не объяснят, зачем мы живем.

– Как ты классно подметила! – восхитился Никита, но никто не захотел столь глубоко вникать в смысл Светкиной фразы.

– Мне в понедельник на работу, а здесь всегда без четверти семь, – вздохнула Лиза.

– Да хрен с ней, с работой! – Женя появился с двумя бутылками коньяка, – забудь!

Паша поднялся к себе в комнату. Спать не хотелось, но если он не остался там, значит должен находиться здесь – в создавшихся условиях третьего не дано.

…Опять эти вечные там и здесь… Почему они преследуют меня? Почему жизнь всегда делится на две части и не может быть единым целым? Там и здесь… тогда и теперь… я тот и я этот… Интересно, это только у меня так получается или у всех людей тоже?.. Закурив, он подошел к окну; дождался очередной вспышки, вслед за которой, сотрясая стены, ударил гром.

…А минометы-то воют пострашнее!.. С этой успокаивающей мыслью он улегся на постель поверх одеяла и закрыл глаза. Паша не знал, какая картинка возникнет перед ним сегодня, но в общей массе они не отличались разнообразием. Менялся только внешний антураж – ландшафт местности, время года, лица и дома, но суть оставалась, и суть эта прочно сидела внутри него самого.

Сегодня почему-то память выбрала засыпанное снегом ущелье. Ему успели сообщить, что высота склона три тысячи метров, крутизна – шестьдесят пять градусов, глубина снежного покрова – сорок сантиметров, а наверху засели два десятка вооруженных боевиков.

Как странно – в памяти остались эти давно потерявшие свое значение цифры, но стерлась вся боль: и в обмороженных ногах; и в руках, изрезанных в кровь тонким и острым, как стекло, настом; и в обессиленном теле; и в сознании, изможденном единственной мыслью – если опоздать, марш-бросок окажется бессмысленным, и банда спокойно уйдет в Грузию. Он тогда весь превратился в сгусток боли, потому и не чувствовал ее – сравнивать было не с чем. Так же он не почувствовал и новой боли, неосознанно зафиксировав только три сиюминутных факта – яркую вспышку; жар, мгновенно разлившийся по телу; и странную благодать, которая была даже превыше выполнения боевой задачи. Как же не хотелось возвращаться из этой благодати!.. Но его вернули. Вернули к боли, поджидавшей его в белой палате.

Видимо, все в мире уравновешено, только людям не дано понять этого закона. Получалось, что он обменял благодать на Таню, ведь если б он не попал в госпиталь, то не встретил ее. Так, что может значить крошечная дырка в плече, по сравнению с чудом ее заботливых рук?..

Зная конец истории, Паша заставил себя открыть глаза. Очередная молния осветила палату …Черт, это же не палата!.. Что я здесь делаю? Почему я не там?!..

Ответ пришел неожиданный, но, на удивление, ясный (как же он раньше-то не понял?) – потому что там осталась смерть, а любви там больше нет. Есть деревянный крест – крест на всем… и надо только убивать; убивать всех, чтоб отомстить за глупую мину, прилетевшую неизвестно откуда.

Обобщение «всех» вызвало в памяти смену декораций. Что в новом фрагменте было такого особенного, неизвестно – он даже не смог вспомнить, как называлось село, походившее на десятки других: разбитая дорога, исчезающая в грязном мареве тумана, остатки переправы через существовавшую только весной речку и огромная, подернутая ледком лужа; еще – два БТРа, кажущиеся наглыми выскочками перед выступавшей из тумана бандой домов. Хотя, скорее, это образ, и все в тот раз было совсем не страшно, потому что боевики давно ушли в горы. Можно было курить, сидя на холодной броне, и вообще не входить в село, если об этом не попросят милиционеры. Но они попросили.