Мыслей нет. Я не задаюсь никакими вопросами, не ищу ни ответов, ни пояснений. Когда на кону человеческая жизнь, всё остальное кажется мелким и незначительным.

Иван накрыт одеялом, повреждения рассмотреть невозможно. Близко подпускают только Алексея, меня тормозят на расстоянии. Вероятно, это какие-то местные тараканы. Тут немного странные традиции, особенно в отношении женщин.

Неотступно слежу за тем, как мужа подносят к машине, перекладывают на носилки и закатывают в салон. Мозг фиксирует множество деталей, которые начнёт обрабатывать позже, когда острота стресса немного спадёт. А пока в висок стучится лишь одно: только бы довезли, только бы успели, только бы спасли.

Алексея в машину не пускают. Он о чём-то спорит с главным спасателем, жестикулирует перемотанными руками. Выглядит как в фильме ужасов. Хотя это и есть самый настоящий фильм ужасов, в котором мы оказались волею злого рока. Только реальные сцены вживую, а не постановка.

Я стою поодаль ни жива, ни мертва. Я хочу поехать в больницу с Иваном. Я должна быть с ним рядом, как свекровь с Фёдором или Анна с Михаилом. Ведь я – его жена!

Время идёт, машина не отъезжает. Медики ждут других пострадавших. Ужасно волнуюсь – вдруг Ивану срочно нужна помощь и это ожидание может стоить ему жизни?

Судя по крикам и звукам техники, локальная спасательная операция по вызволению людей продолжается. Спустя короткое время от руин в нашу сторону движется ещё одна группа спасателей с носилками. На них – женщина, это видно по длинным светлым волосам, свисающим вниз.

Мажу по ней взглядом и снова поворачиваюсь к машине. Интересно, они теперь наконец-то поедут или будут ещё кого-то ждать? Там же место, наверное, не резиновое. Раненые люди – не сельди в бочке, их не натолкаешь одного на другого!

Появление женщины заставляет медиков суетиться. Вскоре двери захлопываются, и “скорая” отъезжает, поднимая за собой облако пыли. Ищу взглядом Алексея – он всё ещё спорит со спасателем. Что-то не так?

Я жду от него сигнала, чтобы поскорее ехать в больницу. Мне непременно нужно узнать, как там Иван и чем я могу ему помочь.

До меня доносится смех и французская речь. Этот язык я знаю достаточно хорошо, и сказанные слова понимаю чётко.

– Представляешь, парочку завалило в тот самый момент, когда они трахались. Он слезть с неё не смог, так и лежали, пока их не вытащили.

Реплика сопровождается громким пошлым смехом. Оборачиваюсь и замечаю отвратительные жесты, которыми мужчина подкрепляет рассказ.

– Неужели шпилил её два дня без остановки?

– Да, похоже на то, – снова смех.

– И что, натурально, два дня не высовывал? Пока мы тут на голодном пайке мудохались и ломали голову, как до них добраться, они там ловили кайф за кайфом? И где справедливость? Может, не надо было их прерывать? Они ещё нам потом претензию выкатят, что помешали спариваться. Может, они на рекорд шли, мечтали попасть в книгу Гиннеса, а тут мы им всё обломали.

К горлу подкатывает тошнота. Я – вовсе не тепличная девочка, выросшая в закрытом религиозном пансионе для благородных девиц, как почему-то многие считают. Я училась в технической школе, где мальчиков было не меньше половины. Они не стеснялись отпускать всякие скабрезные шуточки и анекдоты о сексе. Но такой рафинированной грязи я не слышала ни разу в жизни.

Спасатели говорят об Иване и той женщине? Не хочу верить этому, испытываю острую потребность оградить мужа от их мерзкого смеха и ещё более отвратительных предположений. Как они вообще могут рассуждать так о людях, которые двое суток пролежали под завалами без еды и воды?