Именно критическое отношение к схоластике ознаменовало переход к новому идеалу научного знания. Промежуток времени, когда происходило охлаждение, растянулся более чем на 150 лет – с конца XV до второй половины XVII в. За это время в истории Европы произошли события, потребовавшие пересмотра всего корпуса социального знания. Эти события были связаны с «великими географическими открытиями». Какова была мотивация европейцев в открытии новых земель, в данном случае не столь важно, важно, к какому результату эти открытия привели. А результат был поистине грандиозным, его можно назвать «новым откровением», но откровением не Бога, а человека. Мир, который открывался взорам путешественников, поражал их воображение и не укладывался в привычные схемы европейской общественной действительности. Педро Мартир, священник и член Совета по делам Индии при испанском короле Карле V, писал своему другу-гуманисту: «… мы направили свои помыслы на созерцание деяний Божьих и сбора сведений о делах, столь неслыханных и необычных»[131]. Удивляться было чему. Неслыханным было то, что туземцы не имели представления ни о королевской власти, ни о законах (божественных, естественных и позитивных) и тем более не имели представления о единобожии. Все сообщения о жизни туземцев были настолько необычные, что тема «образа дикаря» надолго приковала к себе внимание гуманистов[132].

Информации о жизни других обществ на Европейский континент поступало очень много, и она была слишком разнообразной, даже противоречивой. В первую очередь сообщалось то, что непосредственно бросалось в глаза европейцам. «Я… смотрю с восхищением, – пишет Бартоломе де Лас Касас, – на простых, скромных, кротких людей, у которых отсутствует не только высокомерие, тщеславие, но и алчность. Они довольствуются тем малым, что дает им сегодняшний день, нисколько не заботясь о завтрашнем, не думают и не тоскуют о том, чего они не могут получить в этой жизни»[133]. Но от глаз первопроходцев не скрывалось и другое: жестокость, хитрость, лесть, вороватость тех же самых туземцев. Создавалось впечатление, что в душе дикарей сочетались несочетаемые с точки зрения европейцев качества: вороватость с бескорыстием, добродушие с жестокостью, откровенность с хитростью, преданность с вероломством. Такие противоположные суждения уже невозможно было примирить схоластическим методом, поскольку сочетались не нормативные суждения (суждения о должном), а суждения о сущем. Поэтому принималась либо идея утопистов позднего Возрождения о «благородном дикаре», живущем в согласии с собой, с другими и с природой, либо идея о «безбожном варваре», распространенная среди духовенства. Позднее Д. Кук, описывая образ «дикаря», отмечал, что «приходилось тщательно следить за туземцами, умевшими воровать поистине с изумительной ловкостью»[134], и описывал огромное количество случаев, связанных с жертвоприношениями и людоедством. Вряд ли возможно было примирить схоластическим методом «благородного дикаря» и «дикаря-варвара». Поэтому напрашивался иной вывод – у каждого народа, компактно проживающего на одной территории, свой собственный социальный опыт: свои боги, свои обычаи и свои ценности. Причем навязать туземцам европейскую истину оказалось настолько же сложно, насколько сложно было бороться с ересью. Этим гуманистическая идеология неожиданно получила эмпирическое подтверждение своих идей. Человек действительно творец самого себя, коль каждый народ живет своими собственными ценностями. Человек действительно по преимуществу искусственное существо, коль социальные институты создаются им самим.