я коней подзову, расстреножу,
пусть летят скакуны,
словно стрелы, сквозь лес напролом,
соберу их в ночном,
снова светлую грусть растревожу…
Ах вы, кони мои, –
это память о прошлом моём…
«Собака баскервилей»
Дворовый пес – «собака Баскервилей», –
здоровья вам и пожеланья сна…
Ах, если б нас так все вокруг любили,
как безнадежно любит вас она.
И ради вас терпеть готова боли,
за вами вслед на край земли идти,
что может быть ещё желанней роли,
чем ждать хозяев, даже взаперти.
Как нестерпимо быть ей нелюбимой
И, вам навстречу морду протянув…
Но вот и вы сейчас пройдёте мимо,
на мокрую дворнягу чуть взглянув.
Она готова вылизать вам руки,
держа в секрете то, что голодна,
но вы её погладите от скуки,
и вновь она останется одна.
Посмотрит вдаль с тоскою безнадёжной,
слезу мохнатой лапою смахнёт,
не веря в то, что счастье невозможно,
и глубоко, прерывисто вздохнет.
На лапы ляжет, поскулит немного,
судьба собачья – не завидуй ей,
пойдёт прохожий прежнею дорогой,
через минуту позабыв о ней.
А пес дворовый рода «Баскервилей»,
засеменит вдоль улицы опять,
куда, не зная сам, но чтоб любили,
чтоб не смогли, погладив, потерять.
………………………………………..
Порою жизнь – безрадостная штука,
ведь нам милей спокойствие своё,
и неизвестно, кто же больше – сука:
собака или гладивший её?..
Не долюбив
Жаль, что уйду, тебя не долюбив
и не узнав, что для тебя я значу,
уйду, любовь свою к тебе убив,
отдав другому счастье и удачу.
Отдам другому запах твой и смех,
и губ тепло, и трепетное тело,
он станет для тебя роднее всех,
а я уйду, как ты того хотела.
Отдам дыханье, твой лукавый взгляд,
то, от чего я как снежинка таю,
тебя оставлю, не взглянув назад,
уйду, а встретив снова, не признаю.
Мы оба знаем – время истекло,
я опоздал, а ты не торопилась,
и лопнула надежда, как стекло,
и в сердце безнадёжность поселилась.
Уйду совсем, тебя перечеркну,
как записи ненужные в блокноте,
но прошлое своё не упрекну,
лишь скорость увеличу в повороте.
Что ж, вышло так, и нам не повезло,
жизнь нас, в конце концов, не обвенчала,
и незачем судьбе своей назло
пытаться всё переписать сначала.
Пусть даже, если рок несправедлив,
я от судьбы глаза свои не прячу…
Жаль, что ушёл, тебя не долюбив,
и не узнал, что для тебя я значу…
Стынет озеро…
Стынет озеро тихо и жутко,
в полынье в окружении льда
замерзает затравленно утка,
та, которой лишь путь в никуда.
Два крыла крякве дробь перебила,
не взлететь ей уже никогда,
а того, с кем гнездо разделила,
помнит небо и эта вода.
День, другой… и, бедой своей клича,
утка выбрала жизни лимит…
Жаль, что многим удобен обычай
оставлять – кто уже не взлетит.
Захлебнётся вечерним морозом
дикой утки отчаянный крик,
вороньё загалдит на берёзах,
и прошепчет молитву тростник.
День закончится грустною прозой,
словно саван накинуть спеша,
ляжет хлопьями снег, будто розы,
и позёмкой завьюжит душа…
Умирала женщина в палате
Умирала женщина в палате
на больничной койке… Эх, не в масть…
Медсестричка в беленьком халате
не умела в вену ей попасть.
И пока девчонка колдовала
над её безжизненной рукой,
женщина счастливо вспоминала,
как её любил не муж – другой.
Пусть и целовал её украдкой,
но она, как мотылёк в свече,
обжигаясь лаской терпко-сладкой,
засыпала на его плече.
Как ласкал до нежного озноба,
растворяясь в ней всё вновь и вновь…
Хоть в любви и не клялись до гроба,
Может, это и была любовь?
Только всё же не сложилось счастье,
не ему она сказала: «Да».
Всё равно – и в солнце, и в ненастье
помнила о нём она всегда.
Долг его – поднять на ноги сына,
долг её – пред мужем и роднёй…
Быть бы вместе им одним единым,
быть бы вместе им одной семьёй.
Так и жили, отделясь долгами
и желанной не подав руки,