Добсон слушал его мрачно и терпеливо.

– Как вы, наверное, знаете, румыны реквизируют автомобили, – сказал он.

– Не британские, я надеюсь?

– Нет. – Добсон был вынужден признать, что британские привилегии сохранялись, несмотря ни на что. – В основном еврейские. Евреям вечно не везет, но у них и в самом деле самые большие автомобили. Я имею в виду, что сейчас не лучшее время для продажи. Люди не захотят покупать дорогой автомобиль: его могут отобрать в любой момент.

– Но я и не хочу продавать ее, дорогой мой. Я привязан к этой старушке… Она пригодится в случае эвакуации.

Добсон потянул себя за щеку и надул пухлые губы.

– Вот что я вам скажу. Кто-то из нас должен поехать через неделю в Белград – возможно, Фокси Леверетт. У вас есть квитанция, ключи и всё такое? Тогда я попрошу забрать автомобиль и приехать на нем обратно. Полагаю, он на ходу?

– В первоклассном состоянии.

– Посмотрим, что можно сделать.

Добсон встал, намекая, что Якимову пора идти.

Когда Якимов вышел из Миссии, инженеры всё еще толпились на лужайке, но «хамбер» уже уехал. Шагая сквозь полуденную духоту, Якимов говорил себе: «Больше никакой пешей ходьбы». Да и вообще, если задуматься, такой автомобиль стоит больших денег. Его можно продать за целое состояние.

Как-то днем, через неделю после того вечера в кафе, Гарриет вышла на балкон, привлеченная звуками хриплого пения. По главной площади маршировали какие-то люди.

В Бухаресте часто встречались подобные процессии, устраиваемые по любому поводу: от грандиозных мероприятий, в которых обязывали принимать участие даже министров, до школьных представлений.

Эта процессия, однако, отличалась от прочих. В ней не было никакого величия, только безжалостная целеустремленность. Возглавляли ее мужчины в зеленых рубашках. Пели они что-то незнакомое, но Гарриет удалось разобрать одно слово, которое они постоянно повторяли:

– Capitanul, capitanul…

Капитан. Кто именно – оставалось неизвестным.

Колонна резко свернула на Каля-Викторией, и демонстранты по двое стали исчезать из виду. Гарриет оставалась на балконе – ей всё равно больше нечем было заняться.

В квартире было тихо. Деспина ушла на базар, Якимов оставался в постели (иногда она завидовала его способности так закрываться от окружающего мира). Саша, который остался с ними, несмотря на ее условие «Только на одну ночь», прятался где-то на крыше: как и Якимову, ему некуда было пойти. Гай, разумеется, ушел в университет.

За этим «разумеется» крылось ее растущее возмущение. Гарриет ждала конца семестра и окончания репетиций, надеясь, что тогда они будут проводить вместе больше времени и поддерживать друг друга на фоне растущей тревоги. Вместо этого Гай стал появляться дома еще реже. Летняя школа должна была занять немного его времени, но привлекла столько евреев, ожидавших американских виз, что Гай организовал дополнительные классы и теперь преподавал даже во время сиесты.

В день, когда нефтяников изгнали из Плоешти, Принглы вместе с остальными британцами получили первый приказ покинуть страну. Гай как раз собирался уходить, когда к ним пришел посланник префектуры. Гай передал записку Гарриет.

– Отнеси это Добсону, он разберется, – сказал он равнодушно. Гарриет, однако, была встревожена приказом собирать вещи и уезжать.

– А если нам всё же придется собраться за восемь часов?

– Не придется.

Его спокойствие обеспокоило ее еще сильнее, но он оказался прав. Добсон сделал так, что приказ отозвали, и все британские подданные – кроме инженеров – смогли остаться в Бухаресте.

В тот день Гарриет не раз видела жен и детей этих инженеров в разных кафе. Дети капризничали и шалили, и румыны косились на них неодобрительно: у них не принято было водить детей в кафе. Женщины, которых только что выгнали из дома, выглядели совершенно оглушенными и вместе с тем словно питали какие-то надежды, как будто всё происходящее еще могло оказаться ошибкой и им разрешено будет вернуться. Вместо этого им пришлось погрузиться в поезд до Констанцы, а там отправиться морем в Стамбул.