– Пан, – говорит, подходя к нему, часовой, – зачем есть здесь? Дрова красть?

О, этот немец еще умеет говорить по-русски. Да и человек он, видать, порядочнее остальных гитлеровцев. Без предупреждения не стреляет.

– Топить избу нечем, – Козлов поворачивается к часовому, голос у него жалобный, просящий. – А господин немецкий офицер недоволен… Мать ругает…

– Колодно?

– Да, холодно… Мороз по углам…

– Вальяй. Русский будет еще наколоть.

– Спасибо. Вы добрый немец.

Разве начнешь спорить? Да пусть говорит что угодно, лишь бы не остановил, не задержал.

Есть в человеке тормоза, и сейчас они не подвели Козлова. Он повернулся настолько медленно, что казалось – ему ужасно не хочется уходить от часового. Зашагал не торопясь, с трудом передвигая отяжелевшие вдруг ноги. А когда расстояние между ним и немцем заполнила непроглядная темень осенней ночи, побежал. Силы, которые прежде сдерживали каждое движение, уже иссякли.

Он так и прибежал в деревню с охапкой дров. Постучался в крайнюю избу. Распахнул дверь, смотрит – а в избе полно фрицев. Все нагишом сидят. Склонились над исподними, до черноты грязными рубашками, старательно выковыривают что-то из-под вытачек и швов, прижимают ногтем к ногтю. Даже в сенях слышно, как по горнице хруст идет.

Хозяйка распялась на двери, смотрит испуганно.

– Здравствуйте, – сказал ей Козлов, как старой знакомой, и показал глазами на свою ношу. – Вот, протопить вам принес…

Он положил дрова у порога.

Женщина, не освобождая входа, смотрела то на нежданного гостя, который, судя по его виду, бежал если не из тюрьмы, то из плена, то на солдат, встречаться с которыми ему наверняка было опасно. Как же с ним быть? Если бы у фашистов не своя забота, бросились бы к нему. Это точно.

Прикрыла за спиной дверь, осталась наедине с гостем в темных сенях.

– Боже мой, – зашептала она, – да что ж это вы сами по смерть пришли?

– Мне надо переночевать.

– Да вы же видите, кто у меня! Сколько их, иродов, понаехало… Тварей бесстыжих.

– А у кого можно?

Женщина вздохнула. Она долго молчала, стоя рядом с Козловым, и ему казалось, что он слышит частый стук ее сердца.

– Беспамятная моя головушка, – наконец тихо пожаловалась она, – не знаю, что и посоветовать.

– Немчура по всей деревне стоит?

– У всех, – она перевела дух, – в каждой хате. Хотя соврала я тебе, один двор обошли. У бабки Акулины никого нет. Побоялись – тифозная она…

– В самом деле?

– Да, кажись, в самом… А там кто ж ее знает, живем без медицины.

– Где ее хата?

– Как тебе, милый, и объяснить… Если б днем это… Хотя, погоди, Ванюшка знает.

Она чуть приоткрыла дверь, скользнула в дом. А через минуту в сени выскочил малыш лет десяти. Ни слова не говоря, он схватил Козлова за руку и потащил на улицу. Уже за калиткой сказал:

– Дяденька, а вы не тутошний…

– Почему?

– А все тутошние бабку Акулину знают. Да ее вся область знает.

– Думаешь?

– Ничего не думаю, – обиделся мальчик. – Она у нас такая странная. Выдумывает все…

– Что выдумывает?

– Да все. И эту болезнь… Тифозную…

– Выдумала?

– Это точно. Чтоб постояльцев не пустить.

Ваня легко отыскал избу бабки Акулины, проводил Козлова до самого порога.

Пять дней прожил Александр у бабки Акулины. Когда немцы ушли из Воротынова, она тут же выздоровела. Сама отвела Козлова к заведующему почтой Степану Егорченко, порекомендовала его как человека серьезного и надежного.

А к тому привязался староста, гонит на работу – перевозить гитлеровцам снаряды.

– Ну и сукин же ты сын! – кричал на старосту Егорченко. – Не знаешь разве, какой я работник? Или хочешь, чтобы я помер где-нибудь на дороге? Прихвостень несчастный…