Лазарь будто послушался его, ещё раза два «охнул» и, стукнув кулаками по земле, обмяк, часто выстанывая утихающий приступ, как бы отдыхиваясь. Петька чуть присел, согнулся, вытянул вперёд руки, словно собирался ловить бабочку или кузнечика, как их ловят дети, и, на всякий случай, мягко навалился на ноги Лазарю.

– Не тронь, гнида, не тронь! – захрипел Лазарь, выплёвывая траву и, вдруг, резко крутанулся на спину. Петька не ожидал такого рывка, не приготовился. Он взлетел на протезе, согнутый пополам, и, перевернувшись в воздухе через голову, упал в кусты. Протез чиркнул его по животу, порвал рубаху, неглубоко, но больно прокарябал тело и, примяв редкие жидкие прутики, клином вошёл между двух не толстых стволов. Затрещало дерево – не то протез, не то кустарник. Лазарь услышал треск, перестал дёргаться, крутится, раскинул в стороны руки, удерживая себя на спине, несколько раз всхлипнул на вдохе, словно икал, и затих.

В кустах быстрым, прерывистым шепотком, чтобы не спугнуть затишье, матерился Петька. Отматерившись, он выполз из кустов, постоял на четвереньках, готовый в опасный момент нырнуть обратно, подождал, пока Лазарь совсем ослабнет в своём припадке и, когда тот задышал, засопел носом глубоко и спокойно, как во сне, подсел к нему.

– У-у, ёлки, медведь… – проворчал он, радуясь концу этого непонятного буйства, – только рогатиной и остановишь.

Лазарь молчал. Петька легонько постучал кулаком снизу по застрявшему протезу, выбивая.

– Не тронь, – остановил его Лазарь, – пусть выйдет…

– Чего? Кто? – не понял Петька.

– Тоска, говорю… Пусть вся выйдет, потом…

– Дык, тоска! – Петька сморщил своё испитое лицо, потное, в кровяных царапинах, и угодливо хихикнул. – Её, хых, залить можно.

Он перевалился через Лазаря, пошарил руками где-то у него за головой в кустах. Страх, недавно дёргавший его и, казалось, трезвивший, отпустил. Опять накатывала какая-то внутренняя хмарь, терялась ясность. Он взвизгнул, вильнул задницей, словно пёс хвостом, и вывернулся из-за куста с бутылкой вина.

– Во-от… А ты – тоска!

– Дай-ка. – Лазарь, не поворачивая головы, протянул руку к Петьке.

– Один момент, Трофимыч. – Петька схватился за пробку зубами.

– Дай-ка. – повторил Лазарь.

– Аха, Твахымыч, увзе из-дёт! – тянул пробку из горлышка Петька.

– Дай-ка!

Лазарь не крикнул, не шевельнулся, лежал, как лежал, с протянутой к Петьке рукой, только чуть надавил на слово усталым выдохом, дал понять, что терпение у него сейчас слабое и лучше ему, Лазарю, не перечить. Петька уловил угрозу давешней горячки, сунул в его раскрытую ладонь бутылку и отполз к кустам.

Лазарь приподнялся на локтях, посмотрел на рогатину, зажавшую протез, и снова лёг на спину. Потом вдруг выгнулся животом вверх, дал место размахнуться здоровой ноге и сильно, с кряком, ударил снизу ботинком по деревяшке протеза. Стесав клин буро-зелёной коры, она мягко выскочила из тисков. Лазарь пошевелил освободившейся ногой, поразмял её, затёкшую в долгом неудобном лежании, и тяжело встал.

– Ты чего, Лазарь Трофимыч, ты чего? – забеспокоился Петька, слабея от предчувствия.

Лазарь глянул сверху на маленького, помятого, словно изжёванного, Петьку и почувствовал – нет, ощутил – свою громадность и значительность, и пожалел, что это ощущение пришло в такой ненужный, постыдный момент. Злости не было, внутри было как-то нехорошо, но спокойно. Только подкатывала, как изжога, досада, обида на самого себя. И чем больше пьянел Петька от выпитого и от усталости, смявшей его после недавней борьбы с Лазарем, тем трезвее становился сам Лазарь. Он стоял почти вровень по высоте с деревцами, смотрел поверх них на взгорок, под которым и была облюбованная им с Петькой рощица. Там, на взгорке, на высокой, в три, четыре человеческих роста, жердине краснел флаг.